1.  Последняя степень обобщения

Анализ цивилизаций, их соотношения, их противостояния, их развития, их взаимосвязей — настолько сложная проблема, что в зависимости от методики, от уровня исследования результаты могут получиться не просто различными, но прямо противоположными. Поэтоу даже для получения самых приближенных выводов необходимо применять редукцию, сводить множество критериев к одной упрощенной модели. Марксизм однозначно предпочитает экономический подход, который становится субститутом и общим знаменателем для всех остальных дисциплин. Также в сущности, хотя и менее эксплицитно, поступает либерализм. 

Качественно иной метод редукции предлагает геополитика, менее известная и менее популярная, нежели разновидности экономического анализа, но не менее эффективная и наглядная в объяснении истории цивилизаций.

Еще одной версией редукционизма являются разнообразные формы этнического подхода, включая как свой экстремум "расовые теории".

Наконец, свою редукционистскую модель истории цивилизаций предлагают религии.

Эти четыре модели представляются наиболее популярными путями обобщений, и хотя существует множество иных методик, вряд ли они смогут сравниться с ними по степени популярности, наглядности и простоты.

Так как понятие "цивилизации" является чрезвычайно масштабным — быть может, самым масштабным из тех, что способно выработать историческое сознание человечества — то и методы редукции должны быть крайне приблизительными, оставляющими в стороне нюансы, детали, подробности, факторы средней или малой значимости. Цивилизации — такие человеческие конгломераты, которые имеют обширные пространственные, временные и культурные границы. Цивилизации, по определению, должны иметь значительный объем — они должны долиться долго, контролировать значительные географические регионы, вырабатывать особенный выразительный культурный и религиозный (иногда идеологический) стиль. 

 В конце второго тысячелетия от Р.Х. само собой напрашивается подведение некоторых итогов в истории цивилизаций, так как значение даты наводит на мысль о достижении некоего порога, черты. И следовательно, возникает желание свести разные направления цивилизационного анализа к единой, универсальной парадигме. Конечно, степень упрощения, огрубления и редукции будет здесь еще большей, нежели в 4-х названных редукционистских моделях, но едва ли это следует считать непреодолимым препятствием. Любое обобщение (удачное или нет, оправданное или не очень) всегда с необходимостью наталкивается на бурную критику, которая может исходить как со стороны "узких специалистов", давно забывших об изначальных принципах в водовороте деталей, так и со стороны сознательных (или бессознательных) сторонников иного обобщения, чисто прагматически использующих противоречия в мелочах для дискредитации целого.

Как бы то ни было темы "конца истории" (Фрэнсис Фукуяма), "столкновения цивилизаций" (Самуил Хантингтон), "нового мирового порядка" (Джордж Буш), "новой парадигмы" (Нью Эйдж), "мессианских времен", "конца утопии", "искусственного рая", "апокалиптической культуры" (Адам Парфри) становятся все более популярными по мере приближения к границе века — границе миллениума. А все эти темы в той или иной степени оперируют как раз со сложными редукционистскими моделями, являющимися плодом сведения воедино более ограниченных методологий — в первую очередь 4-х перечисленных.

2.   Реальный марксизм

Учение Маркса было настолько популярно в ХХ веке, что говорить о нем чрезвычайно сложно, особенно в России, где марксизм в течение долгих десятилетий провозглашался официальной идеологией. Столь же болезненным и перенасыщенным аллюзиями и коннотациями этот вопрос представляется и для западных интеллектуалов, для которых полемика и дискуссии относительно Маркса были центральной темой философских и культурологических дискурсов. Маркс как никто иной повлиял на современную историю — трудно назвать имя мыслителя, сравнимого с ним по известности, популярности, тиражам книг. Но чрезмерная эксплуатация марксизма привела в какой-то момент к обратному результату — его идеи и доктрины казались столь универсальными, что их в какой-то момент просто перестали понимать, превратив марксизм в "догму", в гаджет, в невразумительный штамп, который стал использоваться и толковаться совершенно произвольно. Марксисты-ортодоксы заморозили рефлексии в этой области, канонизировали взгляды Маркса даже в тех сферах, где они были наглядно опровергнуты ходом самой истории (как экономической, так и политической). Еретики и ревизионисты слишком растянули марксизм, включив в него идеи и теории, строго говоря, никакого отношения к марксистскому контексту не имевшие. И постепенно мы столкнулись с парадоксальной картиной, когда наиболее популярный и знаменитый мыслитель современности и его теории оказались непонятными, неизвестными, непроницаемыми для большинства. В конце концов гордиев узел марксизма был попросту ликвидирован признанием философии и политэкономии марксизма "заблуждением" и затем всеобщим отказом от этой идеологии. Чрезмерные превозношение и догматизация превратились в столь же чрезмерные ниспровержение и релятивизацию. И со стремительной скоростью все казавшееся столь внушительным здание марксизма было внезапно и повсеместно ликвидировано. Причем самыми рьяными ликвидаторами были именно силы, те и ответственные за создание отчужденного догматического культа Маркса. Как бы то ни было, идеи Маркса сейчас практически не имеют наследников, но от этого они не стали менее глубокими и поразительно точными в решении определенных вопросов. Складывается ситуация, когда марксизм, полностью растерявший своих традиционных сторонников, может быть взят на вооружение совершенно иными силами, остававшимися в стороне от марксизма в то время, когда вокруг его идей и имен царил интеллектуальный и политический ажиотаж. 

Подобная дистанция и отсутствие ангажированности в тот или иной марксистский лагерь на предшествующих стадиях интеллектуальной истории, позволяет переоткрыть Маркса заново, прочитать его послание так, как это невозможно было ранее. Совершенно явно, что огромная часть культурно-исторических воззрений Маркса безнадежно устарела, и многочисленные аспекты его доктрины следует отбросить в силу неадекватности. Однако важнее беспристрастно рассмотреть те аспекты его учения, которые, напротив, полностью сохранили актуальность и которое помогут понять важнейшие аспекты парадигмы истории в ее экономическом и социально-политическом ключе. И здесь равных Марксу нет. Именно он сформулировал емкую редукционистскую парадигму истории, способную с поразительной достоверностью, наглядностью и убедительностью объяснить ее сущностные процессы и ориентации. Поэтому нелишне будет вспомнить основы марксистского понимания формулы истории. Подход Маркса к истории — диалектический, предполагающий динамическое развитие соотношений между главными субъектами исторических событий. Вместе с тем в его теории ясно просвечивает основополагающий дуализм этих субъектов, который предопределяет диалектику, является ее содержанием и этической основой ее течения. Эти два субъекта Маркс определяет как Труд и Капитал. Труд Маркс рассматривает как созидательный импульс бытия, как центральную ось жизни и движения, как некий положительный, солнечный принцип. Используя дарвинистские образы, марксизм утверждает, что "труд создал человека из обезьяны". Речь идет о том, что стихия созидания, производства является тем главным бытийным вектором, который направляет процессы из горизонтального, инерциального состояния в состояние вертикальное, волевое. Труд, по Марксу, положительное начало, "светлый" принцип. В отличие от библейской этики, в которой подразумевается, что Труд был результатом грехопадения и своего рода проклятием Адаму за преступление божественных заповедей (такое отношение к Труду характерно и для иных религиозных традиций) Маркс однозначно утверждает священный, целиком позитивный характер Труда, его сакральность, первичность, самоценность и самодостаточность. Но в своем изначальном состоянии Труд как первоимпульс развития и стартовый момент истории — подобно Абсолютной Идее Гегеля — еще не осознает себя сам, не может реализовать полноты присущей ему световой природы. Для достижения этого требуется долгий и сложный процесс движения по диалектическим лабиринтам истории. Лишь по мере страшных испытаний и тяжелых подвигов Труд, через череду диалектических самоотрицаний, сможет дойти до своего триумфального победного состояния, стать до конца сознательным, счастливым и свободным. Вся история, по Марксу, простирается между "пещерным коммунизмом" — изначальным состоянием, когда Труд был свободен, но не осознан и не универсален — и просто коммунизмом, когда через лабиринты отчуждения он вернется к своей световой самодостаточности, но уже в тотальном, универсальном и до конца осознанном объеме. Человек стал человеком после того, как он вошел в стихию Труда. Но до конца он станет человеком только тогда, когда сможет осознать абсолютную ценность этой стихии, освободить ее от всех примесей отрицательного начала, т.е. при коммунизме.

Каков же отрицательной полюс в марксизме? Что противостоит световой природе Труда? Маркс называет это "эксплуатацией", а высшую и совершенную форму такой эксплуатации он угадывает в Капитале. Капитал — имя мирового зла в марксизме, темное начало, отрицательный полюс истории. Между "пещерным коммунизмом" только что появившегося человека и конечным коммунизмом лежит долгий период "эксплуатации", отчуждения Труда от своей сущности, испытания и лишения солнца в лабиринтах мрака. Это, собственно, и есть содержание истории.

Капитал возникает не сразу, он постепенно проявляется по мере того, как совершенствуются инструменты и механизмы эксплуатации световой стихии Труда темными силами узурпаторов. Развитие Труда способствует развитию моделей эксплуатации. Сложная диалектика постоянной динамики соотношения производительных сил и производственных отношений ведет оба полюса экономической истории по спирали развития. Противоположные цели, цели и вектора деятельности тружеников и эксплуататоров, объективно способствуют интенсификации единого, политэкономического процесса. Производительные силы — это внутренняя структура Труда и его организации. Производственные отношения — модель взаимодействия этой подчиненной базовой структуры с эксплуататорским началом. Стихия Труда — это стихия изобилия. Труд всегда производит нечто большее, чем необходимо для покрытия насущных потребностей самих тружеников. В этом — сущность его положительного, созидательного, светового, солнечного начала. Труд производит плюс. 

Этот плюс, этот переизбыток изымается темным полюсом, паразитом истории. Производственные отношения на протяжении всей экономической истории сводятся к экспроприации некоторой субстанции у носителей плюса носителями минуса. По мере совершенствования производительных сил совершенствуются парадигмы эксплуатации. Но уже с самых первых шагов истории человечества можно обнаружить характерные черты двух сущностей, которые столкнутся между собой в полную силу лишь в ее конце. Первобытный труженик — зародыш промышленного пролетариата. Родоплеменная знать — зародыш Капитала.

Проходят долгие тысячелетия человеческой истории, и два субъекта мировой драмы доходят до наиболее чистого состояния, до конца осознанного и резюмирующего все предшествующие этапы. Из рабовладельческого строя через феодальные отношения складывается капитализм, важнейший и во многом эсхатологический этап марксистской доктрины. Здесь вся сложная социальная картина сводится к предельно ясной дуальности — пролетариат как класс воплощает в себе результат экономико-исторического развития стихии Труда, а буржуазия концентрирует в себе абсолютизированный, наиболее совершенный, законченный и сознательный полюс чистой эксплуатации. Светлый полюс завершает свой трагический путь через лабиринты отчуждения, и темный полюс приходит вплотную к своей совершенной победе. Пролетариат и Капитал. Чистый Труд — пролетарий не имеет никакой собственности ("кроме цепей") — и Чистый Капитал, превратившийся из того, чем обладают, в то, Что обладает, в стихию Чистого Отчуждения, Абсолютной Эксплуатации.

Маркс сводит к этой политэкономической схеме все остальные исторические, философские, культурные, социальные и научно-технические проблемы, считая их производными и вторичными относительно базовой парадигмы.

Далее, Маркс провозглашает, что вторая промышленная революция, знаменующая собой достижение капитализмом своего пика, является поворотным пунктом мировой истории. С этого момента оба исторических субъекта — и Труд и Капитал — становятся не просто игрушками в руках объективной логики истории, но сознательными и самостоятельными ее субъектами, способными не только подчиняться необходимости, но и управлять важнейшими историческими процессами, предуготовлять их, провоцировать, проектировать, утверждать свою автономную волю. Речь идет не об индивидуальном или групповом, но о классовом субъекте. Пролетариат, став классом, становится исторической личностью, осознанным Трудом, наследником плюса во всех этапах его развития. Капитал сосредоточивает в себе мировой минус, изъятие, отчуждение, но только в абсолютном свободном волевом личностном состоянии. Отныне он способен планировать историю, управлять ею. 

Труд и Капитал на этом этапе переходят на уровень идеи или идеологии, существуют отныне не только в объективной ткани реальности, но и в мировоззренческом пространстве мысли. Приход этих двух персонажей в сферу мысли до конца обнажает сущностный дуализм и в этой области — есть мысль Труда и есть мысль Капитала, есть мировоззрение плюса и мировоззрение минуса. Оба этих мировоззрения получают максимально возможную независимость и свободу, и вся область сознания превращается из сферы отражения в сферу творчества, проектирования. Мировоззрение Труда (пролетарская философия) и здесь сохраняет свой созидательный характер, оно создает и творит проект. Мировоззрение Капитала (буржуазная философия) остается сущностно отрицательной — оно узурпирует и репродуцирует пустоту, концептуализирует иммобилизм, замораживает жизнь, постулирует данность и отрицает задание. 

Высшей и самой совершенной формулой Капитала является, по Марксу, английская либеральная политэкономия — особенно теория "свободного обмена", "универсального рынка" Адама Смита и его последователей. Но кроме этой наиболее явственной формы существует множество более нюансированных, сложных, комплексных мировоззренческих конструкций, скрывающих за собой тлетворное, паразитическое дыхание Капитала. Буржуазная философия становится отныне наиболее эффективным оружием эксплуатации, ее высшей формой. 

Но в противовес этому складывается и доктринальный корпус самого рабочего класса, все более проясняются основные контуры коммунистической идеологии. Свое собственное творчество Маркс рассматривал именно в таком контексте. Он предчувствовал, что его идеи лягут в основу "пролетарской философии", станут важнейшим орудием Труда в его эсхатологической последней битве против извечного врага.

Маркс провозгласил своего рода "Евангелие Труда". Он утверждал, что теперь в поворотном моменте политэкономической истории, Труд, ставший Чистым Трудом, должен мгновенно осознать себя и свою историю, полностью взять на себя функцию одного из двух телеологических полюсов истории, выявить механизм обмана и отчуждения, лежащий в основе всякой эксплуатации, разоблачить негативную, вампирическую, чисто отрицательную, минусовую функцию Капитала (через разъяснение логики производства и экспроприации прибавочной стоимости) и осуществить пролетарскую Революцию, которая должна низвергнуть Капитал в бездну небытия и вырвать мировое зло с корнем. После краткой фазы переходной формации (социализма) наступит "рай на земле", Труд полностью освободится от темного начала.

Вот, в самых общих чертах, смысл марксистской политэкономической модели. И следует признать, что он настолько убедителен и достоверен, что неудивительно, почему взгляды Маркса овладели таким количество людей в ХХ веке, став своего рода религией, за которую приносились невиданные жертвы. Каким образом сценарий Маркса реализовался на практике? В чем он оказался неточен, что было опровергнуто? Как следует оценить содержание политэкономической истории нашего столетия, оставаясь в пределах намеченной марксизмом философии истории?

На пороге третьего тысячелетия мы можем утверждать, что Капитал победил Труд, сумел избежать надвигающейся Революции, растворить законченное историческое проявление Труда как революционного субъекта, предотвратить гибельную для себя перспективу концентрации пролетарской философии в унитарный полноценный мировоззренческий аппарат. Но, тем не менее, Труд, вдохновленный Марксом, попытался дать "последний и решительный бой" своему изначальному врагу. Труд потерпел поражение, но факт великой битвы отрицать невозможно. Она и составляет главное содержание политико-социальной истории ХХ века. Вполне по Марксу только с иным (недобрым) концом. Победило мировое зло. Минус оказался сильнее и хитрее плюса. Субъектность Капитала доказала свое превосходство над субъектностью Труда.

Как это происходило на практике?

Во-первых, первый сбой относительно марксистской ортодоксии произошел в момент Великой Октябрьской социалистической революции. Это событие стало ключевым поворотным моментом постмарксистской истории. С одной стороны, восстание марксистов-большевиков доказало, что идеи Маркса верны и подтверждены практикой. Пролетарская коммунистическая рабочая партия смогла совершить революцию, свергнуть эксплуататорский строй, уничтожить власть Капитала и буржуазный класс, построить социалистическое государство, отталкиваясь от основных положений самого Маркса. Причем главенствующей идеологией этого государства был объявлен марксизм. Иными словами, русский опыт дал первое подтверждение правоты и действенности революционного марксистского учения. Однако в ходе русской революции обнаружилось одно важнейшее обстоятельство — успешная пролетарская революция произошла не там и не тогда, где и когда предсказывал сам Маркс. Пространственно-временная погрешность была не количественным, но качественным фактором. Поэтому она была нагружена огромным доктринальным значением.

Маркс полагал, что окончательное становление пролетариата как класса и его оформление в революционную партию должно произойти в наиболее развитых странах промышленного Запада, т.е. именно там, где буржуазные механизмы достигли своего наиболее совершенного развития, а промышленный пролетариат составляет социальную доминанту всех производительных сил. При этом Маркс считал, что пролетарские революции немедленно спровоцируют цепную реакцию в остальных государствах и обществах. Маркс был уверен, что в иных пространственно-временных точках социалистические революции произойти не могут, так как в них оба исторических субъекта — Труд и Капитал — еще не достигают той стадии, когда возможен полный и адекватный перевод материального в идеальное, объективного в сознательное, предельной стадии развития базиса в адекватную форму настройки. Русский опыт продемонстрировал, что социалистическая революция оказалась возможной и осуществилась успешно в стране с неразвитым капитализмом, задолго до полномасштабного свершения второго этапа промышленной революции, в стране с очень незначительным процентом промышленного пролетариата, а после победы большевиков революционные процессы отнюдь не перекинулись в Европу, но остановились в пределах бывшей Российской Империи. Труд оформился в политическую партию и победил Капитал в совершенно иных условиях, нежели те, которые предвидел Маркс. Иными словами, историческая Революция в России скорректировала теорию ее духовного отца.

Смысл этой исторической коррекции наиболее емко может быть схвачен при обращении к феномену национал-большевизма, подробно разобранному Михаилом Агурским(1). Пролетарская революция в России доказала, что победа Труда над Капиталом возможна и реальна лишь при том условии, что в деле этого политико-экономического акта участвуют некоторые дополнительные измерения — национальное мессианство (чрезвычайно развитое у русских и восточно-европейских евреев) , мистические и сектантские хилиастические тенденции (народа и интеллигенции), бланкистский, орденский, заговорщический стиль революционной партии (ленинизм, позже сталинизм). Кстати, аналогичный, хотя гораздо менее радикальный набор, обеспечил победу иной антикапиталистической силе, которой удалось на практике осуществить квазисоциалистическую революцию — итальянскому фашизму и германскому национал-социализму. Иными словами, марксизм оказался исторически реализуемым в гетеродоксальном, национал-большевистском исполнении, несколько отличном от строгой концепции самого Маркса. Он сбылся в реальности лишь в сочетании с иными факторами, а конкретно там, где политэкономическая доктрина Маркса сочеталась с культурно-религиозными тенденциями довольно далекими от культурно-исторического дискурса самого автора "Капитала". 

По контрасту с успехом исторической реализации марксизма в национал-большевистском исполнении на самом буржуазном Западе в тот момент, когда капитализм дошел до предела своего развития, т.е. до порога третьей промышленной революции (а это случилось в 60-70-е годы ХХ века), перехода к социализму не произошло. Если гетеродоксальная версия марксизма оказалась осуществимой, то ортодоксальная версия была опровергнута историей. Капитализм в его наиболее развитой форме сумел преодолеть наиболее опасный для него момент развития, эффективно справиться с угрозой пролетарского восстания и перейти к еще более совершенному уровню существования, когда сам альтернативный оппозиционный субъект — пролетариат как класс и как эсхатологическая революционная партия Труда — был упразднен, рассеян, испарен в сложной системе безальтернативного Общества Зрелищ (Ги Дебор). Иными словами, постиндустриальное общество, став реальностью, окончательно показало, что буквально понятые пророчества Маркса не реализовались на практике. Это, кстати, является причиной глубочайшего кризиса современного европейского марксизма.

Но мы знаем сегодня и о печальном конце социалистического государства, которое самоликвидировалось в результате сугубо внутренних процессов, приведших национал-большевистский строй к роковой черте буржуазной перестройки. А за 40 лет перед этим пали и иные некапиталистические режимы Европы — фашистская Италия и нацистская Германия. Таким образом, к концу ХХ века Капитал победил труд во всех его идеологических проявлениях — в качестве ортодоксального марксизма (в лице европейской социал-демократии), в национал-большевистской версии Советов и в виде совсем уж приблизительных, компромиссных и сомнительных вариантов европейских режимов т.н. "Третьего Пути".

Победа Капитала над Трудом кроме всего прочего показывает большую степень сознательности именно этого полюса истории, который способен долговременно и последовательно сохранять верность своей изначальной цели, готов делать выводы из изучения концептуальных моделей его исторических врагов и принять на практике в превентивных целях методологии и парадигмы, вскрытые революционным гением.

После Маркса в глобальном политико-экономическом масштабе лагерь Труда был разделен на три дисгармоничных, конфликтующих между собой идеологических лагеря. — Советский социализм (национал-большевизм), западная социал-демократия и (с оговорками) фашизм. Капиталистический лагерь оставался сущностно единым и ловко использовал противоречия в идеологиях Труда. Так вместо единой пролетарской революционной коммунистической партии в критический момент истории на буржуазном Западе сложились — просоветские, радикально настроенные большевистские организации под контролем Коминтерна, а значит геополитически связанные с Москвой как столицей Третьего Интернационала и проводящие ее волю; автохтонные социал-демократические партии, борющиеся за влияние в пролетарских кругах с промосковскими силами; и наконец, национал-социалистические движения, проецирующие национал-большевистский опыт Москвы (но в гораздо более смягченном варианте) на свой национальный контекст.

Стратегия Капитала заключалась в том, чтобы всячески противопоставить три разновидности идеологического выражения сил Труда друг другу, любой ценой избежать их консолидации в единый исторический социально-политический организм. Для этого социал-демократия и большевизм противопоставлялись фашизму, а сам фашизм — социал-демократии и большевизму. Пиком этой стратегии был "Народный Фронт" Франции эпохи Леона Блюма и союзнические отношения СССР с Англией и США в войне против стран Оси.

С другой стороны, западные социал-демократы (как носители не национал-большевистской марксистской ортодоксии) активно втягивались в политический коллаборационизм с буржуазным истэблишментом через парламентское представительство, коррумпировались через сотрудничество с системой и одновременно противопоставлялись "агентам Москвы" из большевистских ленинистских партий (линия Карла Каутского — в высшей степени показательна в этом смысле).

И наконец, в рамках самого советского государства не произошло последовательного и совершенного доктринального оформления национал-большевизма в осознанную и непротиворечивую идеологию, в которой были бы поставлены все точки над i и установлены строгие пропорции в подходе к наследию Маркса (что в нем следует принять, а что отвергнуть). Вместо такой коррекции советские идеологии продолжали настаивать на том, что ленинизм и есть адекватный и ортодоксальный марксизм, отрицая тем самым очевидное и безвозвратно утрачивая возможность непротиворечивой и последовательной, познавательно адекватной рефлексии. 

Вместо ясной и однозначной картины противостояния Труда и Капитала в форме советского социалистического режима, с одной стороны, и стран капиталистического Запада с другой, возникла дробная мозаика, в которой крайне отрицательную роль сыграл сам факт существования компромиссных (с политэкономической точки зрения) фашистских режимов и западной соглашательской коллаборационистской социал-демократии. Этот промежуточный фашистский и социал-демократический компонент вносил непоправимые помехи в процесс формирования единой интернациональной пролетарской коммунистической партии, которая должна была бы учесть весь идеологический и духовный опыт русской революции. Это внешний фактор. Внутренний фактор состоял в отказе самой советской системы делать важнейшие идеологические выводы — с необходимой коррекцией культурно-философских взглядов Маркса — из своего же успеха, что могло бы, в свою очередь, облегчить продуктивный диалог с фашизмом — особенно в его крайне левых версиях. И наконец, сама западная социал-демократия вместо "народно-фронтовского" антифашистского пакта с радикально буржуазными силами и режимами могла бы найти с национально ориентированными социалистами взаимопонимание в рамках единого антибуржуазного блока.

Советский большевизм, европейская социал-демократия и даже фашизм как сущностно антикапиталистические движения обязаны были сойтись на единой мировоззренческой платформе, где-то на полпути от явной переоценки Маркса у ортодоксов до явной его недооценки у фашистов. Такая гипотетическая идеология, некий абсолютизированный, универсальный национал-марксизм, учитывающий наряду с совершенно верной гениальной исторической парадигмой Маркса иные культурно-философские, духовные и национальные моменты, осмысленный и рефлектируемый идеальный национал-большевизм ,и был бы той эффективной социально-экономической платформой, в которой принцип Труда мог бы воплотиться в наиболее совершенной форме. Но с очевидностью это открылось, увы, только апостериори, когда можно обобщить и проанализировать опыт великой исторической катастрофы. Капитал как субъект оказался не просто могущественнее, но умнее Труда как субъекта. Он не позволил "призраку коммунизма" реализоваться в полной мере в истории, обрекая его оставаться и далее лишь призраком. Это — трагическая констатация. Но с точки зрения познания, с точки зрения выработки емкой исторической парадигмы, которая позволила бы нам ясно осознать то, в каком моменте истории мы находимся в данный момент, значение этого вывода трудно переоценить.

3.   Геополитическая парадигма истории

Геополитическая редукция известна гораздо меньше, нежели экономическая модель, но убедительность и наглядность ее, тем не менее, вполне сопоставимы с парадигмой Труда-Капитала. В геополитике также существует телеологическая пара понятий, которые представляют собой субъектs истории, но на сей раз увиденной не в срезе экономики, но в срезе политической географии. Речь идет о двух геополитических субъектах — Море (талассократии) и Суше (теллурократии). Им синонимична иная пара Запад — Восток, где Запад и Восток рассматриваются не просто как географические понятия, но как цивилизационные блоки. Запад, согласно доктрине геополитиков, равен Морю. Восток — Суше(2). Нас интересует в данный момент лишь резюме истории, переведенное в геополитические термины, эсхатологический момент, который столь ясно прослеживается на уровне экономики. Там проблема формулируется так: Труд дал бой Капиталу и проиграл. Мы живем в период этого проигрыша, который либеральная экономическая школа рассматривает как окончательный, откуда тема "Конца Истории" Фукуямы или последнего "Денежного Строя" Жака Аттали. Можно ли увидеть некую аналогию такому положению вещей в геополитике?

Поразительно, но такая аналогия не только имеется, она настолько очевидна и наглядна, что подводит нас вплотную к очень интересным выводам.

Диалектика геополитики заключается в динамичной борьбе Моря и Суши. Море, цивилизация Моря воплощает в себе перманентную подвижность, "ажитацию", отсутствие фиксированных центров. Единственными реальными границами Моря являются континентальные массы по его краям, т.е. нечто противоположное ему самому. Суша, цивилизация Суши, напротив, воплощает в себе принцип постоянства, фиксированности, "консерватизма". Границы Суши могут быть строгими и четкими, естественными, на различных пространствах самой Суши. И только сухопутная цивилизация дает базу для сакральных, юридических, этических фиксированных систем ценностей.

Эти два субъекта геополитической истории тяготеют к наиболее полному и отчетливому выражению, переходя от многополярной сложной системы противоречий (нередко снимаемых или частичных) к глобальной схеме блоков. Море и Суша приобрели планетарные черты только в ХХ веке, и особенно в его второй половине, когда окончательно сложились контуры двухполюсной модели. Море нашло свое окончательное выражение в США и НАТО, Суша воплотилась в конгломерат социалистических стран — Варшавский договор. Произошло телеологическое разделение планеты на два лагеря, каждый из которых являлся наиболее чистой формой геополитической цивилизационной пары. Цивилизация Моря шла сквозь историю к США и атлантизму. Хотя путь этот был отнюдь не прямым. Цивилизация Суши воплотилась в самом объемном виде в СССР. Атлантика и Евразия были стратегически интегрированы, и подспудные геополитические тенденции, гениально распознанные Макиндером в основе исторической логики земных пространств, приобрели внушительный объем, высшую наглядность "холодной войны".

Но в самом кульминационном для геополитической истории ХХ веке произошел геополитический вираж, который на некоторый момент затемнил прозрачную логику геополитики как науки. Возникновение в Европе в 20-30-е годы отдельного стратегического блока — стран Оси — стал той величайшей помехой, которая предотвратила органическое становление цивилизации Суши полноценным геополитическим субъектом, заложив основу грядущего проигрыша.

Страны Оси попытались заявить о своей геополитической самостоятельности и самодостаточности, отвергнув все факты и рекомендации научных школ. Европейский фашизм явился, с геополитической точки зрения, преградой для естественной евразийской экспансии Советов на Запад, но отказался и от послушного проведения в жизнь чисто атлантистской стратегии. Такая двусмысленность внесла серьезные помехи в кристаллизацию двухполярной картины мира, породила внутриконтинентальные войны и конфликты, которые жестко воспрепятствовали тому, чтобы евразийский сухопутный континентальный субъект полностью осознал себя и утвердил собственную последовательную геополитическую стратегию. Европейский фашизм породил геополитически безответственную и несостоятельную иллюзию общих интересов у Моря (Запад) и Суши (Восток) перед лицом некоего третьего субъекта, который, с точки зрения геополитической доктрины, не мог не быть фикцией, так как не обладал достаточным геополитическим, географическим, историческим и цивилизационным масштабом. Европа (фашистская или нет) имеет только две геополитические перспективы — либо быть западным форпостом Востока (как это было, к примеру, в Православной Империи Рима до раскола), либо выступать стратегической береговой зоной под контролем Моря, направленной против континентальной массы Евразии. Стратегия стран Оси была ни той, ни иной. Поражение Германии было очевидно уже тогда, когда началась война на два фронта. Такая противоестественная авантюра не только была заведомо самоубийственной для Германии (шире, Европы), но и заложила половинчатую, незаконченную геополитическую базу для всего евразийского континента, что, в конце концов, привело к гибели и краху всю цивилизацию Суши. Это последнее замечание основано на блестящем анализе Жана Тириара относительно распада СССР и Варшавского договора, которое он сделал за 20 лет до того, как это стало фактом. Тириар показал, что, с геополитической точки зрения, стратегическое пространство, контролируемое странами соцлагеря, не законченно и не сможет выдержать длительного противостояния с Западом. Главной причиной Тириар считал проблему разделенной Европы, которая давала все стратегические преимущества заокеанской державе в ущерб СССР. Тириар считал, что для решения этой тяжелой задачи, доставшейся Евразии в наследство от суицидальной политики Гитлера, необходимо либо завоевать Западную Европу и включить ее страны в соцлагерь, либо, напротив, настаивать на выводе из Восточной Европы стратегических объектов и войск СССР с параллельным роспуском НАТО и удалением всех американских стратегических баз. Это привело бы к созданию в Европе нейтрального пространства, которое обеспечило бы Москве возможность полностью сосредоточиться на южном направлении и дать решающий позиционный бой США в Афганистане, на Дальнем и Ближнем Востоке. 

Но цивилизация Моря внимательнейшим образом изучала геополитические теории Макиндера и Мэхэна, не просто сверяя с ними свою стратегию, но понимая серьезность угрозы, исходящей из прогрессивной евразийской континентальной интеграции под эгидой Советов, и предприняла все возможные усилия, чтобы ни в коем случае не допустить ее. И снова, как и в случае с борьбой Труда и Капитала, не просто действовали объективные исторические силы, но наблюдалось и активное прямое вмешательство субъективного фактора — агенты влияния Запада сделали все возможное, чтобы не допустить реализации "Континентального блока", пакта Берлин-Москва-Токио, проект которого выдвигался крупнейшим немецким геополитиком Карлом Хаусхофером. Вместе с развитием геополитических исследований Море обретало логичный и эффективный интеллектуальный, концептуальный аппарат для того, чтобы действовать в истории не просто инерциально, но сознательно.

Конец Советского блока, крах и распад СССР означает, в геополитических терминах, победу Моря над Сушей, талассократии над теллурократией, Запада над Востоком. И снова, как и в случае с парой Труд-Капитал, мы видим в истории ХХ века телеологическое вычленение двух важнейших, ранее не проявленных геополитических субъектов, — только на сей раз это Море и Суша,— их планетарную дуэль и финальную победу Моря, Запада.

Если сравнить сюжет экономической редукции с моделью геополитического объяснения истории, сразу же в глаза бросается отчетливый параллелизм, который прослеживается на всех этапах. Такое впечатление, что одна и та же траектория повторяется на различных, параллельных уровнях, не связанных прямо между собой. Поэтому само собой напрашивается следующее отождествление: Судьба Труда = судьба Суши, Востока. Судьба Капитала = судьба Моря, Запада.

Сопоставление политэкономии и геополитики дает на редкость стройную концептуальную картину. "Конец Истории", в геополитических терминах, означает "конец Суши", "конец Востока". Не напоминает ли это библейскую символику "всемирного потопа"? 

4.   Война народов

Еще одной моделью интерпретации истории являются разнообразные этнические теории, которые рассматривают в качестве основных субъектов истории народы, иногда расы, иногда какой-то один народ, противопоставленный всем остальным. В этой сфере существует неисчислимое многообразие версий. Одним из самых ярких теоретиков этнического подхода был немец Гердер, идеи которого были развиты немецкими романтиками, отчасти позаимствованы Гегелем, и наконец, взяты на вооружение представителями немецкой "Консервативной Революции", особенно выдающимся мыслителем, юристом Карлом Шмиттом.

Расовый подход был в общих чертах изложен в трудах графа Гобино, а затем подхвачен немецкими национал-социалистами. Идеи же рассмотрения истории через призму одного этноса ярче всего представлены в иудаистических, сионистских кругах, на основе специфики еврейской религии. Кроме того, в период подъема национальных чувств в любом народе всегда можно встретить тенденции, близкие к идее национальной исключительности, но разница в том, что практически нигде эти теории не получают столь выраженного религиозного содержания, не являются столь устойчивыми и развитыми, не имеют такой длительной исторической традиции, не являются объектом почти всеобщего консенсуса, как у евреев.

Существует несколько необычных, но крайне убедительных этнических теорий, не попадающих ни в одну из вышеперечисленных категорий. Такова, к примеру, "теория пассионарности" и "этногенеза" гениального русского ученого Льва Гумилева. Она также рассматривает всемирную историю как результат взаимодействия этносов, понятых как органичные живые существа, проходящие различные периоды жизни — от младенчества до старости и умирания. Несмотря на то, что эта теория в высшей степени интересна, и открывает многие загадочные закономерности цивилизации, она не обладает той степенью телеологического редукционизма, который нас интересует. Воззрения Гумилева не претендуют на последнее обобщение. Более того, эсхатологические взгляды (откровенные или замаскированные) Гумилев был склонен рассматривать как выражение "упаднической" стадии развития этноса, как химеры, возникающие в среде разлагающихся, утративших пассионарность, приближающихся к порогу смерти культур и народов. Соответственно, для него сама постановка вопроса, которая нас здесь интересует, — версии интерпретации "конца истории", — являлась бы ничем иным как выражением глубокого декаданса. По этой причине придется оставить Гумилева в стороне.

На примере Гумилева можно выделить первый критерий, на основании которого следует разделить все теории этноса как субъекта истории на две части. — Одни теории имеют телеологическое, эсхатологическое измерение, а другие нет. Что мы имеем в виду?

Существуют такие концепции этнической истории, которые видят в судьбе того или иного народа (варианты: нескольких народов или рас) отражение смысла всего исторического процесса, а следовательно, конечный триумф, возрождение или, наоборот, поражение, унижение, исчезновение нации рассматривается как результат истории, конечное выражение ее тайного смысла. Это — этнические теории эсхатологической ориентации, они нас интересуют более всего. Иные же, даже самые экстравагантные или интересные, но не обладающие телеологическим измерением, ничего не добавляют к пониманию исследуемой нами проблемы. Так, к примеру, русский, американский, еврейский, курдский, английский национализм, немецкий расизм явно тяготеют к эсхатологической постановке вопроса. Национализм же польский, венгерский, арабский, сербский, итальянский или армянский — хотя они могут быть не менее яркими, насыщенными и динамичными — явно телеологически пассивны. Первая группа считает, что приоритетным субъектом истории является данный народ, его перипетии составляют содержание исторического процесса, а конечное торжество и попрание враждебных народов положит конец истории. Вторая группа не имеет такого глобального масштаба, и настаивает лишь на прагматическом и не столь претенциозном утверждении национальной особенности, культуры и государственности перед лицом окружающих народов и культур. Здесь проходит важная разделительная черта. Исследование второй группы этнических доктрин никак не приближает нас к выявлению исторической парадигмы, так как изначально здесь берется слишком малый масштаб. Первая же группа, напротив, удовлетворяет нашим требованиям. Хотя и здесь следует отделять "глобализм пожелания" от "глобализма реального", т.к. для того, чтобы даже чисто теоретически рассматривать этническую интерпретацию истории, конкретному этносу необходимо обладать значительным историческим масштабом (во времени и в пространстве), поскольку в противном случае картина получится смехотворной. Но даже ограничив круг рассмотрения "телеологическим национализмом", мы все равно не имеем здесь столь стройной картины, которую получили в разборе двух предшествующих парадигм. И так как между политэкономией и геополитикой аналогия получилась совершенной и потрясающе наглядной, то попробуем — несколько искусственно — распространить ту же модель и на этническую историю. И лишь потом выясним, оправданным или не оправданным оказалось такое отождествление. Геополитика позволяет сделать в этом отношении первый шаг. Раз Море = Восток, то "этнос Запада" является носителем талассократических тенденций на этническом уровне. А так как в нашем уравнении уже есть формула Море=Капитал, то гипотетический (пока)"этнос Запада" становится третьим членом тождества — Море="этнос Запада"=Капитал. Легко выстроить и уравнение противоположного полюса Суша="этнос Востока"=Труд. Теперь остается соотнести понятия "этнос Запада" и "этнос Востока" с какими-то фиксированными историческими реальностями, и выяснить наличие соответствующих эсхатологических доктрин.

Здесь нам на помощь приходят русские евразийцы (Трубецкой, Савицкий и др.). "Этнос Запада" они вслед за Данилевским отождествили с "романо-германскими" народами, "этнос Востока" — с "евразийцами", на полюсе которых стоят русские как уникальный синтез славянских, тюркских, угорских, германских и иранских этносов. Конечно, говорить о "романо-германцах" как об этносе не совсем точно, но все же некоторые общие исторические и цивилизационные черты здесь явно присутствуют. Романо-германцы объединены и географией, и культурой, и религией, и общностью технологического развития. Колыбелью того, что можно назвать "романо-германской цивилизацией", принято считать Западную Римскую Империю, а позже "Священную (на самом деле, совершенно не священную) Римскую Империю Германских Наций". Этнокультурное единство наличествует, но правомочно ли говорить о единой эсхатологической концепции, которая рассматривала бы судьбу этой этнической группы как парадигму истории?

Если внимательно присмотреться к логике развития романо-германского мира, то мы видим, что практически изначально этот мир узурпировал и применил исключительно к самому себе понятие "эйкумена", т.е. "вселенная", которое характеризовало ранее в Православной империи совокупность всех ее частей. Но после откола от Византии Запад ограничил понятие "эйкумены" только самим собой, сведя вселенскую историю к истории Запада, оставив при этом за бортом не только нехристианский мир, но и все восточные православные народы, и более того, ось истинного христианства — Византию. Таким образом, за пределы "христианского мира" романо-германцев выпал самый центр аутентичного христианства — Православный Восток. И далее эта концепция "европейской эйкумены" была унаследована народами Запада и после нарушения его католического религиозного единства, и после окончательной секуляризации. Романо-германский мир отождествил свою этническую историю с историей человечества, что, в частности, и дало основание Николая Трубецкому озаглавить свою прекрасную книгу "Европа и человечество", где он убедительно показывает, что само отождествление Западом себя со всем человечеством делает его врагом реального Человечества в полном и нормальном значении этого понятия. В такой перспективе начинает ясно проглядывать фактическое самоотождествление Европы и европейцев с этническим субъектом истории, и в такой перспективе, позитивный (в сознании романо-германца) исход истории будет равнозначен окончательному триумфу Запада, его культурной и политической "эйкумены" над всеми остальными народами планеты. Это, в частности, предполагает, что романо-германские политические, этические, культурные и экономические нормативы, выработанные в процессе истории, должны стать универсальными и повсеместно принятыми, а все сопротивление со стороны автохтонных народов и культур должно быть сломлено.

Концептуальный эсхатологизм европейских наций прошел несколько фаз развития. Вначале он имел католико-схоластическое выражение, параллельно с которым развивались и чисто мистические доктрины, наподобие концепции "Третьего Царства" Иоахима де Флора. Речь шла о том, что романо-германский мир завершит "евангелизацию" варваров и еретиков (в число которых включались православные!) и наступит "рай на земле", чьи картины представлялись более или менее аналогичными повсеместному господству Ватикана, только возведенному в абсолют. В XVI веке европейский эсхатологизм выразился в Реформации, а позже нашел свое окончательную формулу в англосаксонской протестантской доктрине "потерянных колен". Эта доктрина рассматривает англосаксонские народы как этнических потомков 10 потерянных колен Израиля, не вернувшихся, по библейской истории, из Вавилонского плена. Следовательно, истинными евреями, израильтянами, "избранным народом" являются англосаксы, "золотое зерно" романо-германского мира, которым суждено в конце времен установить главенство надо всеми остальными народами земли. В этой экстремальной доктрине, сформулированной в XVII веке сторонниками Оливера Кромвеля, концентрируется в сжатом виде вся логика этнической истории Европы, отчетливо и недвусмысленно утверждается этнокультурный универсализм претензий Запада на мировое господство. Таким образом, происходит уточнение этнического субъекта романо-германского мира. Им постепенно и все более отчетливо становятся англосаксы, протестантские фундаменталисты эсхатологической ориентации. Но корень этой доктрины следует искать в католическом Средневековье, в Ватикане. По этому поводу блестящий анализ дал Вернер Зомбарт в книге "Буржуа".

Англосаксы, параллельно кристаллизации концепции этнической избранности, первыми включаются в два судьбоносных процесса, которые лежат в основе современной политэкономии и геополитики. Англия делает индустриальный рывок, первой из европейских держав вступая в промышленную революцию, которая ускоренными темпами привела к расцвету капитализма, и одновременно покоряет морские просторы планеты, побеждая в геополитической дуэли более архаичных, "почвенных" и традиционалистских испанцев. Карл Шмитт прекрасно показал взаимосвязь между этими двумя поворотными событиями современной истории(3).

Мало помалу инициативу Англии перенимает иное "дочернее" государство — США, которое изначально основано на принципах "протестантского фундаментализма" и мыслится его основателями как "пространство утопии", как "обетованная земля", где история должна окончится планетарным триумфом "10 потерянных колен". Эта мысль воплощена в американской концепции Manifest Destiny, которая видит "американскую нацию" как идеальную человеческую общность, являющуюся апофеозом мировой истории народов. 

Сопоставив абстрактную теорию "этнической избранности англосаксов" с исторической практикой мы увидим, что реальное влияние Англии как авангарда романо-германского мира на саму Европу и, шире, на весь мир и мировую историю действительно огромно. А во второй половине ХХ века, когда США стали де факто синонимом "западных народов" и символом обоснованности эсхатологического англосаксонского национализма, в Manifest Destiny вообще едва ли можно сомневаться. Если, в примеру, масонско-католический национализм французов, несмотря на возвышенные мифы о "последнем короле", оказался лишь региональным и относительным, то англосаксонская концепция протестантского фундаментализма подтверждается не только поразительными успехами "владычицы морей", но гигантской сверхдержавой, единственной в современном мире. 

Теперь обратимся к "этносу Востока", к евразийцам. Здесь тоже следует обратить внимание, в первую очередь, на народы, доказавшие свой исторический масштаб. И, естественно, нет сомнений, что единственной этнической общностью, которая в современном мире оказалась на высоте истории, которая смогла утвердить свой национальный эсхатологизм в гигантском масштабе, являются русские. Так было не всегда, и в какие-то периоды истории Востока русские были лишь одним из народов, наряду с другими, расширяющими или сужающими с переменных успехом границы своего культурного, политического и географического присутствия.

Китай и Индия, будучи древнейшими и высочайшими традиционными цивилизациями, несмотря на масштаб и духовное значение, никогда не выдвигали концепций эсхатологического национализма, не отождествляли свою этническую историю с историей человечества, не наделяли драматическим элементом межнациональные отношений или конфликты. Кроме того, ни китайская, ни индусская традиции не отличались "мессианизмом", претензией на универсальность своей религиозной и этической парадигмы. Это Восток — статичный, "перманентный", глубоко "консервативный", не способный и не желающий принимать вызов Запада. Ни в Китае, ни в Индии никогда не существовало национальных теорий, согласно которым китайцы или индусы когда-то, в конечные времена, будут править миром. Лишь у иранцев и арабов существовали национально-расовые теории эсхатологической ориентации. Но история последних веков показала, что реальный масштаб подобной этнической телеологии — с явно выраженным исламским религиозным компонентом — недостаточен для того, чтобы рассматривать ее как серьезного соперника "народам Запада". Функции авангарда "этноса Востока" однозначно возложены на русских, которые смогли выработать универсалистски-мессианский идеал — по масштабу сопоставимый с идеалом англосаксонским, позже американским — и воплотить его в гигантскую историческую реальность. Эсхатологическая идея Православного Царства — "Москвы как Третьего Рима" — была позднее перенесена на секуляризированную петербургскую Россию, и наконец, на СССР. Из византийского Православия через Святую Русь к столице Третьего Интернационала. И аналогично тому, как англосаксы перешли от этнической концепции "колен Израилевых" к американскому melting-pot как "искусственному эсхатологическому либеральному раю", так и русский мессианизм — изначально основанный на концепции "открытого этноса" — обрел в ХХ веке формулу "советского национализма", собирающего под гигантским культурно-этическим универсальным проектом народы, этносы и культуры Евразии.

Еще одним подтверждением именно такой этнической дуальной телеологии является тот факт, что американские протестанты единодушно отождествляют Россию со "страной Гога", т.е. с тем пространством, откуда придет антихрист. Доктрина "диспенсационизма" однозначно утверждает, что финальная битва истории будет разворачиваться между христианами империи Добра (США) и еретическими жителями евразийской империи Зла (.т.е. русскими и объединившимися вокруг них народами Востока). Такое приравнивание России к "стране Гога" стало особенно активно распространяться в протестантских кругах Америки начиная с середины прошлого века. Подобные взгляды характерны также для многих протестантских течений в Англии и среди католиков-иезуитов. Впервые основы концепции "диспенциализма" сформулировал иудействующий испанский католический священник (иезуит) Эммануил Ла Конча, писавший под псевдонимом "Рабби Бен Эзра". От него диспенсациалистскую теорию позаимствовала шотландская проповедница из секты пятидесятников Марта Мак Дональдс, а потом она стала краеугольным камнем учения английского проповедника-фундаменталиста Дерби, основавшего секту "Плимутских братьев" или просто "Братьев". Вся эта протестантская (а иногда и католическая) эсхатология, чрезвычайно популярная на современном Западе, утверждает, что западные христиане и иудеи имеют в "конце времен" одинаковую судьбу, а православные и иные нехристианские народы Евразии воплощают в себе "свиту антихриста", которая выступит против сил Добра, принесет много вреда праведникам, но, в конце концов, будет повержена и разгромлена на территории Израиля, где и найдет свою смерть. Степень доверия к этой теории и ее распространенности среди простых людей постоянно растет. И большевистская революция, и создание государства Израиль, и холодная война прекрасно вписывалась в "пророческие" концепции "диспенсациалистов" и укрепляло их веру в своей правоте. 

Рассмотрим бегло еще две разновидности этнической телеологии и сформулируем вывод, который внимательный читатель, наверняка, уже сделал самостоятельно. Легко верифицируемый в истории этнический дуализм, вскрытый нами, — "этнос Запада"(ядро: англосаксы) и "этнос Востока" (ядро: русские), — игнорирует две знаменитые этнические доктрины, которые, как правило, первыми приходят на ум всякий раз, когда речь заходит об "эсхатологическом национализме". Мы имеем в виду "расизм" германских нацистов и сионистские концепции евреев. На каком основании мы оставили эти реальности в стороне, и занимались приоритетно американским и русско-советским "национализмами", которые не столь наглядны и радикальны, как граничащий с варварством нацизм или подчеркнутый антропологический дуализм евреев, отказывающий "гоям" в праве на принадлежность к человеческому роду(4)?

Ответим на этот вопрос несколько позже, а сейчас напомним в двух словах, в чем заключаются эти две разновидности национальной эсхатологии.

Германский расизм сводил всю историю к расовому противостоянию арийцев, индоевропейцев и всех остальных народов и рас, считавшихся "неполноценными". В истоке такого подхода лежит мифологическая концепция о "древних ариях", первых культурных обитателях земли, магической расе королей и героев высокого норда. Эта "нордическая раса" отличалась всяческими добродетелями, и ей принадлежит авторство всех культурных изобретений. Постепенно белая раса спускалась к югу и смешивалась с грубыми, полуживотными, чувственными и дикими этносами. Так возникли смешанные культурные формы, современные этносы. Все хорошее в современной цивилизации — достояние белых. Все плохое — продукт смешения, влияния цветных рас. Авангард белой расы— немцы, они сохранили чистоту крови, культурные и этнические ценности. Авангард цветных народов — евреи, главные враги белой расы, строящие против нее нескончаемые козни.

Расовая эсхатология состоит в том, чтобы немцы возглавили белую расы, принялись очищать кровь, отделили цветные народы от нецветных и достигли мирового господства, воспроизводящего на новом этапе изначальное господство арийских королей. Немецкий расизм — доктрина, конечно, экстравагантная, довольно искусственная и сугубо современная, хотя основывается она на некоторых реально существовавших древних мифах и религиозных учениях. В самой же Германии расизм получил распространение под влиянием оккультистских кругов, в той или иной степени связанных с теософизмом. Еврейский мессианизм является архетипом всех остальных разновидностей национальных эсхатологии. Он исчерпывающе подробно изложен в "Ветхом Завете", расшифрован в Талмуде и Каббале. Евреи считаются избранным народом по преимуществу, и еврейский этнос является главным субъектом мировой истории. На противоположном конце модели находятся "неевреи", "гоим", "народы", "язычники", "идолопоклонники", "силы левой стороны" (по "Зохару"). В эзотерическом толковании Каббалы "гои" не являются людьми", они — "злые духи в человеческом облике", поэтому у них даже теоретически отсутствует перспектива спасения или одухотворения. Но и евреи, несмотря на свою избранность, часто отступают от правых путей, сбиваются на тропу зла, идут дорогами "гоев" и их "ложных божеств". За это Четырехбуквенный (=Яхве) карает свой народ, отправляя его в рассеяние к "гоям", которые всячески третируют евреев, причиняют им унижения, боль и обиды. После разрушения Второго Храма в 70-м г. от Р.Х. Титом Флавием евреи были отправлены за грехи в "четвертое рассеяние", которое будет последним. После многовековых страданий это рассеяние должно окончиться "катастрофой", "холокостом", "шоа", за которым последует возвращение на землю обетованную, восстановление государства Израиль, и с тех пор евреи будут править всем миром. При этом в некоторых каббалистических пассажах утверждается, что триумф евреев будет основан на геноциде "гоев", которые обречены на тотальное уничтожение в мессианскую эпоху(5).

Заметим любопытное соответствие — между германским расизмом и еврейским мессианством существует явная корреляция, хотя позиции полярно противоположны. Германские расисты видели именно в евреях средоточие "расового зла", а сами евреи — особенно после Второй мировой войны — распознали в нацизме, напротив, максимальное воплощение "гойского зла". И не случайно религиозное, историософское понятие "шоа" было применено именно к преследованиям евреев в нацистской Германии. Да и само создание государства Израиль напрямую сопряжено с судьбой режима Гитлера. — Моральное право на свое государство в глазах мирового сообщества евреи получили в качестве своего рода компенсации за понесенные жертвы во времена нацизма. 

Германский нацизм и еврейское мессианство — очень интенсивные формы этнического эсхатологизма, масштабные и весомые, доказавшие свою масштабность реальной вовлеченностью в ход мировой истории. И все же ни гитлеровский нацизм, ни сионизм не воплотили в себе с такой отчетливостью и ясностью, с такой исторической наглядностью базовые тенденции мировой истории, как в случае американизма и советизма. Любопытна и чисто географическая раскладка. — Расизм был распространен в Европе, государство Израиль находится на Ближнем Востоке. Они как бы противостоят друг другу по вертикали. А англосаксонский и евразийский миры противостоят друг другу по горизонтали. Если расизм Гитлера апеллировал к "нордизму", то еврейство акцентирует "южную", "средиземноморскую", "африканскую" ориентацию. Евразийство явно относится к Востоку. Атлантизм — к Западу. При этом исторический масштаб горизонтальной пары англосаксы — русские гораздо более значителен и весом, нежели в случае вертикальной пары. И хотя нацистам удалось в свое время добиться значительных территориальных успехов, они были геополитически обречены уже с самого начала, так как их этно-эсхатологическая парадигма была явно недостаточно универсальной и емкой, а их история не являлась самостоятельным духовным полюсом (в отличие от России). Точно так же, несмотря на гигантское влияние еврейского фактора в мировой политике, евреи все же очень далеки от своего мессианского идеала, а роль государства Израиль все же ничтожна или сугубо инструментальна в контексте большой геополитики, где действительно серьезным значением обладают лишь блоки, сопоставимые с НАТО или бывшим Варшавским договором.

Нельзя сбрасывать со счетов германский расизм (исторически изжитый) и тем более еврейский мессианизм (напротив, укрепившийся во второй половине ХХ века). Но и нельзя переоценивать их значение, так как в лице США и России мы имеем реальности намного более весомые и объемные. В этой связи гораздо полезнее предпринять следующую операцию. — Разложить пару гитлеровский расизм — сионизм на две составляющие. Как в смысле политэкономии фашизм был лишь компромиссом между капитализмом и социализмом, а в смысле геополитики страны Оси были чем-то промежуточным между ясным атлантизмом Запада и ясным евразийством Востока, так и в смысле этнической эсхатологии противостояние нацизм-сионизм лишь вуалирует собой более серьезное противостояние англосаксы (и их Manifest Destiny) — русские. Это означает, что и нацизм и сионизм могут быть поняты как сочетание внутренне разнородных факторов, тяготеющих к одному из двух более фундаментальных этнических полюсов. Эту идею в первом приближении развил евразиец Бромберг, а иная ее версия принадлежит замечательному писателю Артуру Кестлеру.

Еврейский мессианизм разлагается на две составляющие. Одна из них солидарна с англосаксонским мессианизмом. Это "западническая составляющая" в еврействе. Таковы голландские еврейские общины, изначально сопряженные с пропагандой протестантского фундаментализма. Можно назвать это "еврейским атлантизмом" или "правым еврейством". Этот сектор отождествляет эсхатологические чаяния евреев с победой англосаксонской нации, с США, либерализмом, капитализмом. Вторая составляющая — "еврейское евразийство", Бромберг называл его "еврейским восточничеством". Это, в основном, сектор восточно-европейского еврейства, преимущественно хасидического толка, солидарного с русским мессианизмом и особенно с его коммунистической версией. Этим объясняется, в частности, столь масштабное участие евреев в Октябрьской революции и их ангажированность в коммунистическое движение, которое составляло прикрытие для реализации планетарной русской мессианской идеи. Вообще говоря, "левое еврейство", которое представляет собой настолько устойчивую и масштабную реальность, что нацисты в своей пропаганде просто отождествляли "коммунизм" с "еврейством", типологически сопряжено именно с евразийским комплексом, солидарно с русско-советским эсхатологическим идеалом. Чаще всего "еврейские евразийцы" апеллировали к удивительной исторической формации — "хазарскому каганату", в котором иудейская религия сочеталась с мощной иерархической военной империей, основанной на тюркско-арийском этническом элементе. Помимо известной крайне негативной оценки "хазар" (объемно изложенной у Льва Гумилева), существуют и иные, "ревизионистские" версии относительно истории этого образования, которое по своей континенталистской стилистике и резкому отступлению от этнического партикуляризма традиционного иудаизма сильно контрастирует с иными — особенно западными — формами иудейской социальной организации. Так, Кестлер выдвинул любопытную версию о том, что восточно-европейские евреи, на самом деле, вообще являются потомками древних хазар, и их инаковость по отношению к еврейству Запада выдает их расовое различие. Здесь важно не то, насколько "научно" такое представление, но то, что эта концепция мифологически отражает глубинный внутриеврейский дуализм. Теперь, немецкий расизм. Здесь картина не столь наглядна, и разложить это явление на две составляющие не так легко. Во-первых, потому, что русофильская и просоветская линия в нацизме и, шире, германском национальном движении была почти всегда антирасистски ориентированной. Эта положительное Ostorientirung, свойственное многим представителям немецкой Консервативной Революции (Артур Мюллер ван ден Брук, Фридрих Георг Юнгер, Освальд Шпенглер, и особенно, Эрнст Никиш), связывалось с Пруссией и государственнической идеей скорее, нежели с расовыми мотивами. Но все же определенные разновидности расизма могут быть отнесены к евразийству. Такой "евразийский расизм", безусловно, был миноритарным и не показательным, маргинальным. Типичным представителем его был профессор Герман Вирт, который считал, что "арийский", "нордический" элемент встречается у большинства народов земли, включая азиатов и африканцев, и что немцы не представляют в этом отношении какого-то особенного исключения, являясь смешанным народом, где наличествуют и "арийские" и "неарийские" элементы. Такой подход отрицает любой намек на "шовинизм" или "ксенофобию", но именно по этой причине Вирт и его сподвижники очень скоро встали в оппозицию режиму Гитлера. Кроме того, некоторые представители этого направления считали, что "арии" Азии — индусы, славяне, персы, таджики, афганцы, пакистанцы и т.д. — стоят гораздо ближе к нордической традиции, нежели европейцы или англосаксы, и следовательно, такой расизм приобретал явно различимые "восточнические" черты.

Но самой распространенной версией расизма все же была иная, "западническая" линия, настаивающая на превосходстве белой расы (в самом прямом смысле) и особенно немцев надо всеми остальными народами. Технологические успехи белых, преимущества их цивилизации всячески прославлялись. Иные народы демонизировались и выставлялись карикатурными "унтерменшами". В самой радикальной версии, "арийцами" признавались только сами немцы, а славяне или французы приравнивались к людям второго сорта, что было уже не расизмом, но предельной формой узконемецкого этнического шовинизма. Такой расхожий расизм — кстати, он был характерен лично для Гитлера — был по духу вполне солидарен с этнической эсхатологией англосаксов, хотя он предлагал конкурирующую версию, основанную на специфике немецкой психологии и немецкой истории. Показательно, что обе версии такой этнической эсхатологии основывались на двух ветвях единого некогда германского племени (англосаксы — изначально были германскими племенами) и на двух разновидностях протестантизма (лютеранства в Германии и кальвинизма в Англии). Однако германский расизм был значительно сдобрен языческими элементами, апелляциями к дохристианской мифологии, варварству, иерархии. В отличие от "расизма" англо-саксонского расизм немцев был более архаичным, экстравагантным и диким, но сплошь и рядом этот эстетический контраст, различие стилей скрывали под собой общность исторической и геополитической ориентации. Кстати, англофилия Гитлера — факт общеизвестный. Итак, пара сионизм-нацизм оказывается не достаточно масштабной для того, чтобы рассматриваться как ось эсхатологической драмы в ее этническом измерении. Если она и является "осью", то только вторичной, подсобной, дополнительной. Она помогает объяснить многие вещи, но не покрывает сущности проблемы. В этой перспективе можно рассматривать "еврейское восточничество" как одну из специфических разновидностей "евразийства"(или "этноса Востока"), солидарную в общих чертах с универсальной формулировкой русско-советского мессианского идеала. К этому же "евразийскому" комплексу следует отнести и некоторые (миноритарные) формы "восточнического" расизма сторонников "арийской" системы ценностей.

И напротив, "еврейское западничество" органично вписывается в англосаксонский этно-эсхатологический проект, на чем, собственно, и основан глубинный альянс "правого сионизма" и протестантского фундаментализма. "10 потерянных колен" в лице англосаксов (особенно американцев) сочетаются с двумя остальными коленами в солидарном эсхатологическом ожидании. К этому комплексу примыкает и "западническая" версия расизма, воспевающая превосходство "цивилизации белых" — рынок, технический прогресс, либерализм, права человека — над архаическими "варварскими" "недоразвитыми" народами Востока и Третьего мира.

Теперь мы можем ясно различить ту же самую, уже известную нам по предыдущим разделам, историческую траекторию, но на новом этно-эсхатологическом уровне.

История представляет собой соперничество, битву двух "макроэтносов", ориентированных на универсализацию своего духовно-этического идеала в момент кульминации истории. Это — "этнос Запада" (романо-германский мир) и "этнос Востока"(евразийский мир). Постепенно эти два образования подходят к наиболее масштабному, очищенному, рафинированному выражению своей "проявленной судьбы". Manifest Destiny "этноса Запада" воплощается в концепции "10 потерянных колен" протестантских фундаменталистов, ложится в основание планетарного английского господства и позже составляет фундамент американской цивилизации, и на самом деле вплотную подходит к реализации единоличного мирового контроля. "Русская правда" от национального государства восходит до уровня империи и воплощается в советском блоке, сплотившим вокруг себя полмира. Эта дуэль составляет основу этнической (точнее, макроэтнической) истории ХХ века. При этом значительной помехой на пути ясного обозначения ролей и функций снова (в который раз!) становится европейский фашизм, переводящий проблематику из ясного дуализма в запутанный и второстепенный комплекс противоречий, что подрывает естественную логику великой этнической войны, приводит к заключению противоестественных альянсов, к смещению центра тяжести, к неверной постановке вопроса. Утверждая в центре этнической эсхатологии не реальный дуализм между "романо-германским", позже англосаксонским, еще позже "американским" лагерем, с одной стороны, и "евразийским", русско-советским лагерем, с другой, но во многом искусственную и не самодостаточную пару антиподов — германо-арийцы и евреи, — нацисты сбили естественный ход событий, отвлекли внимание на ложную цель, утвердили противоречие там, где оно не было исторически и эсхатологически существенным и центральным. И снова ущерб, в конечном счете, был нанесен "евразийскому" лагерю.

Англосаксонский идеал, "этнос Запада" нанес сокрушительное поражение "этносу Востока". "Советский" универсализм уступил универсализму англосаксонскому. 

Дополняем нашу формулу, связывающую политэкономическую и геополитическую модель истории еще одним уровнем.

Между двумя этими многоплановыми полюсами идет дуэль сквозь века и эпохи, подступая к своей развязке в конце второго тысячелетия от Р.Х.

Обратим внимание на то, что европейский фашизм практически на всех уровнях играет аналогичную функцию. На экономическом уровне он претендует на снятие противоречия между Трудом и Капиталом, но это оказывается фикцией, и он лишь способствует косвенно победе Капитала. На геополитическом уровне он отвергает фундаментальность противостояния Суши и Моря, претендуя на самостоятельное геополитическое значение, но не справляется с задачей и бесславно исчезает, снова способствуя последующей победе Моря над Сушей. И наконец, на уровне этнической эсхатологии, расизм нацистов уводит внимание от великого противостояния англосаксов и русских на ложную альтернативу между "арийцами" и "евреями", причем великороссы попадают (безо всяких оснований) в один разряд с "цветными недочеловеками". И это, в конце концов, оказывается на руку исключительно англосаксам. Кстати, в последнем случае — на этническом уровне — следует признать, что и второй полюс этого этнического дуализма (евреи) также оказывается преимущественно на стороне "этноса Запада", а "еврейское восточничество" заметно слабеет и почти сходит на нет. Причем этот упадок совпадает с моментом создания государства Израиль, за которое изначально боролись восточно-европейские евреи преимущественно социалистической ориентации ("еврейские евразийцы"), — поэтому Сталин и поспешил признать легитимность этого государства, — но которое почти сразу же после создания переориентировалось на Запада став верным проводником политики англосаксов, в первую очередь, США, на Ближнем Востоке.

5.   Clash of religions

Последний крупномасштабный уровень редукции истории к простой формуле следует искать в истории религий и межконфессиональных проблем. Так как общая траектория исторического процесса, выделенная нами с самого начала в экономической парадигме, оказалась применимой ко всем остальным разбираемым уровням, можно смело искать ее аналоги и в религиозной сфере.

Один из полюсов — Капитал-Запад-Море-англо-саксы — возводится, как мы видели, к Западной Римской Империи, источнику и отправной точке всех тех тенденций, которые в этом полюсе постепенно и выкристаллизовались. Западная Римская Империя в религиозном смысле сопряжена с Ватиканом, католической версией христианства. Следовательно, вполне логично обратиться к католицизму как к религиозной матрице этого полюса. 

Противоположный "евразийский" полюс напрямую связан с "византизмом" и Православием, так как русские являются и православным народом, и авторами первой социалистической революции, и теми, кто занимает земли континентального Heartland’а, который, по Макиндеру, является осевой категорий всех сил Суши. В той же степени, в какой современный либеральный Запад является секуляризированным, обобщенным, модернизированным и универсализированным результатом католичества, советская модель представляет собой предельное — также секуляризированное, обобщенное и модернизированное — развитие Православной Империи. Относительно второстепенности остальных мировых религий в вопросе эсхатологической драмы можно применить те же соображения, которыми мы воспользовались, говоря об этнической эсхатологии. Восточные традиции не заострены эсхатологически, не акцентируют в центре своих систем тематику "конца времен" и "последней битвы". Дело не в том, что они не знают об этой реальности, но они не уделяют ей центрального места, сопоставимого с отчетливым и приоритетным эсхатологизмом христианства (или иудаизма). Это соображение объясняет и отсутствие на Востоке эсхатологических форм национализма (о чем мы говорили выше), так как этническое и религиозное мировоззрение тесно связаны между собой и взаимоопределяют друг друга. Эта схема вполне наглядна и прекрасно накладывается на предыдущие модели. Единственным моментом, требующим дополнительного прояснения, является вопрос о протестантизме.

Реформация была важнейшим моментом истории Запада. Она была не просто многоуровневым явлением, но заключала в себе две строго противоположные ориентации, которые, в конечном счете, породили полярные формы. Мы не можем здесь вдаваться в богословские рассуждения, и отсылаем читателя к нашей подробной монографии на эту тему "Метафизика Благой Вести"(6). Изложим лишь схему. Католицизм — это фрагмент Православия; ведь некогда, до раскола Запад был православным в той же степени, что и Восток, причем фрагмент искаженный и претендующий на приоритет и полноту. Католицизм — это антивизантизм, а византизм есть полноценное и аутентичное христианство, включающее в себя не просто догматическую чистоту, но и верность социально-политической, государственной доктрине христианства. В самом грубом приближении, можно сказать, православная концепция симфонии властей (вульгарно именуемая "цезаре-папизмом") сопряжена с пониманием эсхатологического значения не только христианской церкви, но христианского государства, христианской империи. Отсюда вытекает телеологическая и сотериологическая функция Императора, основанная на 2-м послании св. Апостола Павла к Фессалоникийцам, где речь идет о "держащем","катехоне". "Держащий" приравнивается православными экзегетами к православному императору и православной империи.

Отпадение западной церкви основано на отрицании симфонии властей, на отвержении социально-политической, но в то же время эсхатологической доктрины Православия. Эсхатологической она является потому, что православие связывает наличие "держащего" , который препятствует "приходу сына погибели"(=антихристу), с существованием именно политически независимого православного государства, в котором власть светская (василевс) и власть духовная (патриарх) находятся в строго определенном соотношении, определяемым принципом симфонии. Следовательно, отступление от этой симфонической византийской парадигмы означает "апостасию", отпадение. Католицизм же изначально — т.е. сразу по отпадении от единой Церкви — вместо симфонической (цезаре-папистской) модели принял иную модель, в которой власть Папы Римского распространялась и на те области, которые в симфонической схеме были отнесены строго к ведению василевса. Католицизм нарушил провиденциальную гармонию между светским и духовным владычеством, и, в соответствии с христианским учением, впал в ересь.

Духовный кризис католичества с особой силой дал о себе знать к XVI веку, и Реформация явилась пиком этого процесса. Однако, надо заметить, что еще в Средневековье в Европе существовали тенденции, которые в той или иной степени тяготели к восстановлению на Западе адекватной модели. Гибеллинская партия князей Гогенштауфенов была ярким примером "бессознательного православия", квазивизантийского сопротивления латинской ереси. И уже тогда в центре антипапского движения стояли представители знатных германских родов. Через несколько столетий сходные силы — и снова германские князья — поддержали Лютера в его антиримском выступлении. Любопытно, что претензии Лютера к Риму были весьма сходны с теми, которые традиционно выдвигались православными. И богослужение на национальном языке (сугубо православная черта, связанная с пониманием мистического значения глоссолалии, воплощающейся в лингвистическое многообразие поместных церквей), и отказ от административного диктата Римской Курии, и значение "катехона", и отказ от безбрачия для "священников" — все эти типично лютеровские осевые тезисы вполне могли быть названы "православными". Другое дело — отказ от иконопочитания, богослужебных ритуалов, свобода индивидуальных толкований Писания, отвержение сакральности "Ветхого Завета". Эти черты никак нельзя назвать православными, и они представляли собой побочные негативные аспекты антипапизма, который опирался скорее на духовную интуицию, на протест, нежели на освященные великой Традицией истины чистейшего Православия.

Как отвержение Рима ради чистого христианства Реформация была полностью оправдана. Но что предлагалось взамен? И вот здесь-то и заключалось самое важное. Вместо обращения к полноценной и аутентичной православной доктрине, протестанты пошли сомнительным путем интуиций и индивидуальных толкований. В высших проявлениях это дало плеяду блистательных визионеров-мистиков. Но даже в этом случае приближения к высотам православной метафизики не произошло. В худших проявлениях это породило кальвинизм и множество крайних протестантских сект, в которых от христианства практически ничего не осталось кроме названия.

Существует дуализм между Лютером и Кальвином, между прусским (и французским, гугенотским) протестантизмом и протестантизмом швейцарским, позже голландским и английским. Лютеранство отрицало "Ветхий Завет", фарисейство, "номократию" католичества, т.е. иудео-христианский компонент папизма. Поэтому Библия лютеран содержит только "Новый Завет" и "Псалтырь", отвергая остальные ветхозаветные книги, которые считаются несовместимыми с христианской этикой и ориентацией христианской традиции в целом. Кальвинизм же, напротив, пришел к типично ветхозаветному историцизму, к фактическом отрицанию божественности Христа, который превратился в "культурного или морального героя". Таким образом, кальвинизм развил наиболее неправославные тенденции, присутствовавшие и ранее в католичестве, тогда как критика Лютера была направлена как раз против них. Итак, в Реформации наличествовало две противоположные тенденции. Одна, условно, антикатолическая с православной стороны (лютеранство). Другая — антикатолическая с антиправославной стороны. Католицизм — особенно распространенный и ускоренный, к стати, в романских странах — оказался между двух версий протестантизма, основными носителями которого были германские народы. Самые восточные немцы — прусы, которые изначально были германизированным славяно-балтийским племенем — приняли лютеранство, а крайне западные германцы (англосаксы) довели до своих крайних пределов кальвинизм и иудео-христианские тенденции.

Таким образом, одна версия протестантизма (кальвинизм, протестантский фундаментализм) становится в авангарде западно-морского-капиталистического полюса, а другая, напротив, выступает как максимально приближенная к Православию (но все-таки далеко не православная) ветвь западного христианства. Связь протестантизма и капитализма прекрасно и развернуто показал Макс Вебер в книге "Протестантская этика", причем там же объясняется различие между кальвинизмом и лютеранством. Пример показателен. — Протестантизм в Англии приводит к капиталистическим реформам. Протестантизм в Пруссии лишь укрепляет феодальный порядок. Следовательно, делает вывод Вебер, речь идет о глубоко различных тенденциях. Еще дальше заходит в аналогичном анализе ученик Вебера Вернер Зомбарт, который выводит исток капитализма не только из протестантизма, но и из самой базовой католической схоластической доктрины(7). Интересные соображения на ту же тему приводит Освальд Шпенглер в работе "Социализм и пруссачество".

Парадигма религиозного противостояния определяется как Православие против католичества и (позже) против крайнего протестантского фундаментализма. В этой антитезе важнейшее значение уделяется пропорции между посюсторонним и потусторонним в религиозной этике. Православный этический идеал заключается в утверждении обратных пропорций между миром человеческим и миром божественным. Основание такого подхода заложено и в самом "Евангелии" ("не к праведником Я пришел, но к грешникам"," труднее верблюду пройти через игольное ушко, нежели богатому войти в царство небесное" и т.д.), и в православном предании, в том числе и в социальной этике Восточной Церкви. Земное благосостояние считается эфемерным, незначащим, а благоустройство быта и посюстороннего мира рассматривается как дело второстепенное и в сущности неважное перед лицом магистральной задачи, стоящей перед христианином — задачи стяжания Святого Духа, спасения, преображения. Бедность и скромность в такой картине представляются не столько недостатком, сколько, напротив, полезным фоном для поиска духовного, а аскеза, монашество, отвлеченность от дел мира сего рассматриваются как высшее призвание. Страдание земное оказывается не просто наказанием, но славным и светлым повторением пути Христова. Потустороннее проступает в посюстороннем, релятивизируя его, делая не значимым, прозрачным, преходящим. Отсюда традиционное (хотя и относительное, конечно) небрежение бытоустроительством, свойственное восточному христианству. Нельзя утверждать, что такой православный подход всегда дает положительные результаты. В высшем проявлении — это святость, нестяжательство, вершины духовного умного делания, созерцание. В низшем — карикатурном — лень и нерадивость.

Западная Церковь изначально отличилась повышенной озабоченностью мирскими вопросами, политическими интригами, накоплением и распределением мирских благ. Протестантский фундаментализм абсолютизировал этот аспект, перенеся все внимание исключительно на мир сей. Протестантская этика утверждает, что бедность уже сама по себе есть порок, а богатство — добродетель. Потустороннее сводится всецело к посюстороннему, награда и наказание из мира иного перемещается в мир сей. Это дает невиданный рывок в сфере бытоустроительства, но минимализирует или вовсе отрицает созерцательный, чисто духовный аспект религии. В пределе от христианской доктрины не остается не только духа, но и буквы. Отсюда попытки цензурировать "Новый Завет" в тех местах, которые вступают в вопиющее противоречие с экстремальными положениями протестантского духа.

Эта столь противоположная религиозная этика, секуляризируясь, дает с одной стороны социализм, с другой стороны — либерал-капитализм.

В такой картине определяются два главных субъекта истории — Церковь Восточная (Православие) и Церковь Западная или, точнее, мозаика западных конфессий, в авангарде которых стоит "протестантский фундаментализм", с которым мы уже сталкивались. Диалектика их противостояния вскрывает тайную траекторию религиозного содержания истории.

Теперь осталось рассмотреть иные религиозные конфессии, в которых наличествует проявленный эсхатологический фактор и которые достаточно масштабны, чтобы претендовать на ведущую роль в финальной драме истории. На эту роль претендуют только ислам и иудаизм. 

Иудаизм представляет собой парадигму эсхатологически ориентированной религии, и само Христианство тесно связано с иудейской эсхатологией. Иудаистическая религия дает самую концептуально завершенную картину конца времен и участия в нем народов и церквей. Смысл иудейской эсхатологии в самых общих чертах сводится к следующему. 

Евреи являются не просто этносом, но одновременно религиозной общиной, доступ в которую закрыт представителям иных народов. Такое отождествление этнического элемента с религиозным составляют уникальную особенность иудаизма. В этом смысле все, сказанное в предыдущем разделе относительно евреев как этноса, полностью применимо к иудаизму как религии. Иудаизм — субъект религиозной истории, ее ось. Долгое время иудейская вера находится в периоде гонений со стороны иных "гойских" конфессий, но в конце времен, с приходом машиаха, собранием евреев на земле обетованной и восстановлением Храма иудаизм расцветет и встанет во главе земли. Светским выражением этой религиозной эсхатологии стал современный сионизм.  

 То, что евреи не растворились как этнос и как религия в море иных народов за долгие века рассеяния, что они сохранили веру в свой грядущий триумф, что, пройдя сквозь столько испытаний, смогли осуществить долгожданную мечту и воссоздать свое государство, не может не производить сильного впечатления на любого беспристрастного наблюдателя. Такое буквальное исполнение эсхатологических чаяний и ожиданий евреев явно свидетельствует о том, что эта традиция, действительно, глубоко связана с таинством мировой истории, и отмахнуться от этого факта нельзя ни скептикам, ни позитивистам, ни антисемитам. Более того, за последние века позиции иудаизма как религии из периферийной бесправной ереси в глазах христианских народов укрепились настолько, что эта конфессия обрела права голоса в обсуждении и решении самых важнейших мировых вопросов. Однако стоит обратить внимание на тот факт, что конфессиональное единство иудеев не так монолитно, как это может показаться на первый взгляд. Существует — в самом грубом приближении — две версии иудаизма: спиритуалистическая (мистическая) и материалистическая (бытоустроительная). Первой версии соответствуют различные течения традиционной еврейской мистики — каббала, хасидизм и некоторые еретические направления типа "саббатаизма". Вторая версия соотносится с талмудизмом, буквальным и номократическим, бытоописательным, ритуалистским толкованием основ Торы. В этом дуализме мы видим прямой аналог соответствующей двойственности и самой христианской традиции — бытоустроительное западное христианство (от католицизма до протестантского фундаментализма) и созерцательно-мистическое восточное (Православие). Очень подробно эта тема освещена в работах крупнейшего современного еврейского мыслителя Гершома Шолема.

Спиритуалистический сектор иудаизма — и наверное это уже никого не удивит — приоритетно характерен для восточно-европейских евреев, да и сам хасидизм Баал-шем Това возник и развился на территории Российской империи. И именно из этой крайне спиритуалистической среды вышло большинство еврейских революционеров-марксистов, большевиков, эсеров и т.д. Евразийская, "православная", аскетическая этика и мессианский идеал братства точно соответствовал этой духовной, мистической разновидности иудейской традиции. В светской форме это дало начало "левому сионизму". Противоположная ветвь, — талмудическая ортодоксия, продолжающая линию рационализма Маймонида, — как и древние саддукеи тяготела к минимализации потустороннего, к имплицитному отрицанию "воскресения мертвых", к имманентной этике бытоустроительства. В эсхатологическом ключе талмудизм рассматривал грядущий триумф евреев как сугубо имманентную, социально-политическую победу, достижение гигантского материального могущества. Вместо преображения мира в конце времен, его "восстановления" ("тиккун"), на которое ориентировались еврейские мистики, талмудисты отождествляли мессианскую эпоху с такой реорганизаций имеющихся элементов, которая передавала бы рычаги власти и контроля представителям иудаизма и восстановленному израильскому государству. Такая общая имманентистская направленность и этика, центрированная на решении посюсторонних, бытовых, организационных вопросов, объединяет как раввинов-ортодоксов, так и "правых сионистов".

Иными словами, как и в случае с этнической эсхатологией, религиозное поле иудаизма растянуто между двух полюсов — восточным (воплощенным в Православии) и западным (воплощенным в католицизме и крайнем иудофильском протестантизме).

Исламская традиция, связанная с семитическим религиозным наследием, тем не менее, не сопоставимо менее эсхатологична, нежели христианство и иудаизм. Хотя в исламе и существует развитая эсхатологическая доктрина, она явно второстепенна перед массивной логикой утверждения монотеизма независимо от циклических соображений. Наиболее эсхатологические версии ислама распространены не среди чистых арабов Северной Африки , а в Иране, в Сирии, Ливане и особенно среди шиитов. Шиитская линия ислама ближе всего стоит к христианской этике и эсхатологической ориентации. Множество параллелей здесь существует также со спиритуалистическим направлением в иудаизме. Крайние шиитские секты — исмаилиты, алавиты и т.д. — вообще основывают свою традицию на эсхатологической проблематике, ожидая прихода "скрытого имама" или "кайима" ("воскресителя"), который восстановит подлинную традицию, попорченную веками компромиссов и отступлений и вернет человечество в царство справедливости и братства. Это эсхатологическое направление в исламе — и в шиитском контексте и вне его — вполне можно рассматривать как разновидность "евразийства" в самом общем понимании. Оно точно резонирует с православной эсхатологической перспективой, хотя оперирует, естественно, иной догматической и конфессиональной терминологией.

Иная, неэсхатологическая версия ислама, ярко воплощенная в саудовском ваххабизме, несмотря на мощные механизмы фанатичной мобилизации, является довольно нейтральной в смысле концептуализации роли ислама в конце времен или рассматривает эту проблему в технически материальной перспективе. Так как исламское население неуклонно растет, то значение исламского фактора естественным образом увеличивается. И в ваххабитском прагматизме и иных неэсхатологических формах исламского фундаментализма вполне можно различить черты, типологически сходные с бытоустроительным фундаментализмом протестантов или евреев-ортодоксов. 

При этом едва ли в настоящее время можно всерьез говорить об "исламском факторе" как о чем-то едином, солидарном и достаточно масштабном для того, чтобы предложить свою собственную самостоятельную религиозную версию "конца времен". Можно лишь отметить, что общим для исламского мира фактором является "антииудаизм" или, точнее, антисионизм. И в этом смысле, вынесение этой этно-религиозной проблематики на первый план, в ущерб акцентированию магистрального противостояния Православия и западного христианства, напоминает ситуацию, с которой мы столкнулись, анализируя значения германского расизма. Тяготение многих исламских идеологов к тому, чтобы сделать из "Израиля" и "евреев" центральный вопрос современной истории, абсолютизировав исламско-еврейское противоречие, снова приводит нас к тупиковой и неразрешимой ситуации, которая принесла столько вреда выяснению функций и идентичности основных субъектов человеческой истории, неуклонно приближающейся к своей развязке. Надо заметить, что и сам ислам начинает рассматриваться как некое "пугало", перед лицом которого должны сплотиться "прогрессивные силы" или даже "христианские страны". Иными словами, ислам или пресловутый "исламский фундаментализм" начинают выполнять функцию несуществующего в современности фашизма. Мы видели, настолько двусмысленна была роль фашизма на всех уровнях реальной дуэли. Было бы крайне опасно, воспроизводить аналогичную ситуацию, но на сей раз с "исламом".