1. Третий Рим

История русского национал-большевизма уходит вглубь русской истории. И несмотря на то, что по видимости национал-большевизм — явлением весьма современное и оперирующее "прогрессивной" западной терминологией, дух и его содержание являются столь же древними как сам русский народ.

Русский национал-большевизм — это модернистическое выражение мессианских чаяний, присущих русскому народу с момента падения Константинополя, но выраженных при этом в социально-экономических представлениях о создании в России эсхатологического общества, основанного на принципах справедливости, правды, равенства и других атрибутах "тысячелетнего царства", переведенных в новейшие социально-политические доктрины.

Русское мессианство восходит к XV веку, т.е. к тому моменту, когда последней могущественной православной державой осталась только Святая Русь, и в соответствии с православным учением о симфонии, русский народ и русский царь переняли от Византии призвание "служить преградой приходу сына погибели". Святая Русь стала "святой" и русский народ превратился в богоносца строго в XV веке. Это не эмоции и не официозная доктрина укрепления национальной самостоятельности — это совершенно очевидный и строго ортодоксальный богословский факт православного вероисповедания. Формула старца Филофея "Москва — Третий Рим" есть основа русского церковного самосознания, предопределившая саму идентичность национальной души русских. "Быть русским" со времени падения Византийской империи означает "быть избранным для апокалиптического противостояния раскрепощенному сатане непосредственно перед Концом Света".

При этом акцентируется именно факт полноценной православной государственности с православным Патриархом и православным Царем во главе, причем государственности не зависящей ни геополитически, ни духовно, ни культурно от каких бы то ни было внешних факторов. Такая избранность и есть эсхатологическое мессианство.

Следует отличать эсхатологическую функцию последней православной империи, "катехона", "держащего" из "2-го послания св. апостола Павла к Фессолоникийцам", от хилиазма, т.е. идеи "тысячелетнего царства", которое, согласно иудаистической доктрине, должно наступить в будущем. На самом деле, Православная Церковь учит, что "тысячелетнее царство" уже осуществилось после прихода Иисуса Христа в Византийской Империи. И эта "Новая Империя" — со столицей в Константинополе, "Новом Риме" — была чудесным временем, когда дракон, древний змий был связан. Падение Византии было концом "Тысячелетнего царства", и лишь православная Россия, переняв эту миссию от Нового Рима, стала на некоторое время оплотом ортодоксии в мире всеобщего отступничества. Святая Русь (Третий Рим) была как бы чудесным продлением "тысячелетнего царства", но отнюдь не в его расцвете или начале, а в некотором смысле после его конца, как его парадоксальное сохранение на некоторой богоизбранной, провиденциальной территории, в геополитическом ковчеге.

Печать Третьего Рима в душе каждого русского. Это центральная парадигма нашего исторического сознания. И уже здесь важно подчеркнуть теснейшую связь национального-государственно фактора с эсхатологической и метафизической истиной православной веры. Иными словами, уже в самых изначальных своих формах русское национальное самосознание прямо сопряжено с мистическим и эзотерическим пониманием социального и политического фактора. Святая Русь не просто одно из государств, и русские не просто один из православных народов со своими героями, преданиями, своеобразными институтами и обычаями. Это единственный на земле Новый Израиль, ставший таковым строго в середине XV века, но избранный к исполнению своей миссии от века. Следовательно, общественная жизнь русских должна быть основана на некотором "фантастическом", уникальном компоненте, на Христовой Правде и Фаворском Свете.

2. Раскол как национальная парадигма

Но "избранничество" Третьего Рима не самодовольное, скорее тревожное, полное предчувствий катастрофы. Ведь Русь не начало "тысячелетнего царства", а его конец, непосредственно предшествующий приходу антихриста. Раскол и есть эта катастрофа. Дело не в том, кто был исторически прав — никониане или "ревнители древнего благочестия". Дело в том, что вслед за расколом последовала реальная десакрализация Руси, явный отход от мессианской роли. Отменяется русское Патриаршество, столица переносится из Третьего Рима в безблагодатные болота западных окраин. Россия раскалывается. Раскалывается и впредь остается раздвоенным ее национально-политический мессианский дух.

Отныне Новый Израиль существует одновременно в двух ипостасях — консервативной и революционной. С одной стороны, Царь, государство, официальная церковная иерархия, инерциально воспроизводящие внешние аспекты Святой Руси, но нарушившие не только дух, но и букву мессианского завета (даже страна получает новое имя — латинизированное "Россия", вместо славянского "Русь"). С другой стороны, маргиналы, раскольники, сектанты, заговорщики, бунтари, революционеры. Но глубинная справедливость их претензий и учений облачается в чрезмерные, искаженные, подчас изуверские формы. На этом полюсе также искажены и $дух и $буква. Мессианская "цельность" нарушена, расколота на двое. Вместо единой социально-политической истины, отражающей единую метафизическую доктрину, возникает две полуистины, на которые эта доктрина отныне разделяется.

Русский Порядок и Русский Бунт — два сущностных аспекта национального мессианства нашей нации. После Петра они становятся нераздельной парой. Консерватизм и Революция — противопоставленные и схватившиеся в смертельной битве — проистекают из единого корня, из основополагающей для русской истории идеи Третьего Рима.

Консерваторы наследуют утвердительный, монархически-инерциальный аспект этой идеологии. Они боятся даже постановки опасных вопросов о Петре и послепетровской легитимности власти с точки зрения полноценного православного учения. И это вполне понятно, так как уже за одной такой формулировкой неизбежно следует "крамола" и "революция", оправдание метафизики "русского бунта". С другой стороны, революционеры, на самом деле основываясь на чувстве еще более $консервативном, нежели самые крайние консерваторы, смущены катакомбным существованием, еретическими эксцессами, народным мракобесием, или прельщены западными теориями, формулирующими русскую революционную мысль в чуждых национальной стихии терминах. Русская Революция со времен раскола, пугачевщины и позже декабристов и народников — вплоть до большевиков — выражает свою истинную интуицию сумбурно, разноголосо и путано, но всегда эсхатологически и фанатично, национально, религиозно. Против отчужденного царя — "истинный царь" (будь-то Пугачев, Константин у декабристов, Ленин-Сталин у большевиков и т.д.), против испорченной веры — истинная (будь-то древлее благочестие, скопчество или хлыстовство, "Русская Правда" или диктатура пролетариата).

В конечном итоге между собой сталкиваются две искаженные картины единого национального социально-политического идеала — Третьего Царства, общества справедливости и праведности, ковчега спасения в погибшем мире, в потопе антихриста. Эту особенность поразительно глубоко прочувствовал Дмитрий Мережковский. Его пьесы и романы о русской истории точно показывают тайную связь русских монархов с русскими бунтарями, которая имела своей кульминацией Александра I, основателя и вдохновителя Тайного Общества, главной целью ставившего его убийство и установление "народовластия"! Поражает тот факт, что ту же парадигму специфического соотношения власти и бунта в русском контексте можно проследить не только в эпохи, описанные Мережковским, — Петр, Павел, Александр I, первые годы правления Николая I, — но и во все остальные периоды романовской и даже советской истории России. Мережковский описывает не исторические характеры, но сакральные парадигмы, и поэтому их истинность не является функцией от исторической конкретики. Сталин — такой же закономерный герой "Царства Зверя", как представители романовской династии, хотя он и вышел из самых глубин Революции.

3. Большевики и их предшественники

Вернемся к национал-большевизму. Исторически "национал-большевиками" называли некоторых мыслителей русской эмиграции, которые распознали "консервативный", глубинно национальный характер большевистской революции 1917 года и оценили ее как экстремальный всплеск русской мессианской Идеи. Диалектический подход к русской истории выявлял со всей определенностью раскол мессианского комплекса Третьего Рима. Внешний консерватизм романовского петербургского царизма без внутренней жизни истинно православного "эсхатологического" катехона, с одной стороны, и внешне противозаконный, атеистический и ненациональный, но питаемый древнейшим основополагающим мессианством, — "общество Правды", "ковчег спасения", "земля, где не действуют законы апостасии, антихриста", — с другой. Оба члена недостаточны, обречены на постоянный порочный дуализм. Необходим синтез, спасительное соединений власти и бунта, консерватизма (национального, религиозного, государственного) и революции (эсхатологически заостренной, жертвенной, действенно обновляющей жизнь). Но все это не в безвоздушном пространстве отвлеченных рациональных социально-политических учений, но под знаком русской истины и в духе русской миссии.

Национал-большевизм и был в глазах его теоретиков таким синтезом. Знаки его виделись в переносе столицы из Петербурга в Москву, в восстановлении Патриаршества на Руси, в национально-государственном "перерождении" большевистской власти, в ее геополитическом укреплении и т.д. Национал-большевики во многом продолжали Константина Леонтьева с его знаменитой максимой "социализм + монархия".

Генеалогия русского большевизма, уходящего корнями в раскол, — не случайно такое живейшее участие в финансировании РСДРП принимали староверческие купцы и вообще сектантский капитал (напомним также о повышенном внимании большевиков-богоискателей и богостроителей к русскому сектантству, особенно Бонч-Бруевич), — проходит через масонов-розенкрейцеров конца XVIII века, декабристов, народников и т.д. И надо заметить, что во всех этих, столь различных по видимости, течениях ясно прослеживается устойчивый мессианский компонент, "национал-утопизм", живая и страстная тоска по "царству спасения", по "святому царству", "царствию Божию", которое, будучи абсолютной жизненной реальностью, не может быть объектом лишь рационального трансцендентного утверждения или сферой апофатической веры, но должно быть (или стать) в кульминационный момент священной истории прямым и абсолютным фактом, плотью обновленного пылающего бытия. И это "Царствие" вместе со всей его универсальностью и всечеловечностью имело интимно национальный русский характер, что является не следствием этнической гордыни, но прямым результатом верности полноценной православной доктрине, особенно в ее части, касающейся эсхатологического значения "православной симфонии" властей и вообще апокалиптической функции "катехона" как Империи, Государства и шире, народа, общества.

Эсхатологический характер большевизма правильно распознали такие авторы как Норман Кон, Анри Безансон, вслед за ними Игорь Шафаревич и др. Но наиболее полную картину дал Михаил Агурский. В отличие от других исследований в тексте Агурского явно прослеживается симпатия к национал-большевизму и глубинное понимание его смысла, тогда как другие довольствуются лишь уничижительным и разоблачительным (в их глазах) указанием на иррациональный характер эсхатологизма и мессианизма вообще. В этом отчасти сказывается и политическая либеральная, антисоциалистическая направленность Кона и Безансона, являющихся, в отличие от Шафаревича, к тому же явными русофобами. Агурский, используя метод Кона и вообще тех западных авторов, которые начиная с Огюста Вьятта стали внимательно исследовать влияние эсхатологических идей — в частности, теорий Иоахима де Флора о "царстве Святого Духа" и т.д. — на современные внешне атеистические культуру и идеологию, проследил национально-мессианские компоненты русского революционного движения за несколько веков до марксизма и обрисовал краткую историю "правых" истоков русского коммунизма. В смысле обширной фактологии следует отсылать читателя к его работе "The Third Rome" ("Третий Рим"), часть которой была опубликована на русском языке отдельным изданием ("Идеология национал-большевизма"). Если после Агурского перечитать Мережковского, то неслучайность и провиденциальная нагрузка русского национал-большевизма станет совершенно очевидной и неоспоримой истиной.

4. Наследие Истины

Если бы распознать правильную сторону в ситуации последних времен было относительно просто, если для этого существовали бы какие-то надежные доктринальные методы, то сам драматизм христианского понимания эсхатологии был бледным и нежизненным, праведников, спасенных было бы много больше, а соблазненных ничтожно мало. Если бы выбор был статичным — между одним и другим, между порядком или восстанием, утверждением или отрицанием, то само устройство мира оказалось бы банальным механизмом, породить который мог только довольно убогий демиург, лишенный фантазии. Поэтому моралистическая риторика всех идеологических лагерей — и революционеров и консерваторов — оставляет удручающе жалкое впечатление. Нерефлекторный монархизм так же абсурден, как ортодоксальный коммунизм. Церковный ортодокс часто бывает не убедительнее сектанта. В этом не вина личностей, в этом суть того сложнейшего периода, в котором находится человечество, в котором живет, думает и делает свой выбор Россия.

Адекватность достигается только путем невероятного напряжения духа, когда интеллект, интуиция, голос крови, церковная доктрина, мельчайшие элементы унаследованной культуры, напряженное осмысление происходящего со страстным желанием расшифровать смысл его — все это в совокупности возгорается пламенем пробуждения, усиленной тоской по национальной истине. Национальная идея России, безусловно, диалектична, парадоксальна, ее осмысление требует колоссальной работы души. На этом пути не следует отвергать никаких, даже самых странных и диких по видимости, заключений. Только банальность, успокоенность, прохлада убийственны в этом деле. Здесь лучше ошибиться, чем отделаться штампом, безответственной апелляцией к непродуманной самостоятельно (и возможно, вообще неверной) концепции какого-то "культурного" и даже церковного авторитета. Смысл и содержание русской истории — вопрос, обращенный сегодня к каждому.

Национал-большевизм как духовный метод, национальная диалектика, рассмотрение судьбы русского народа и русского государства как мессианского пути избранной для эсхатологического подвига православной общины со всеми крайностями, эксцессами и парадоксами перевода этого уникального идеала в социально-политическую субстанциальность — это ближе всего подходит к расшифровке тайны Руси. А так как время сегодня действительно последнее, тот, кто правильно поймет, тот правильно и поступит. И от этого поступка сыновей и внуков зависит окончательный удел тех поколений, которые мучились и горели великой волей, русской волей к Правде, переданной по крови, языку, государству и культуре, по благодати православного крещения нам.

Александр Дугин