"Необходимо было пробудить человечество от сплетен за чаем, от боязливого преклонения перед мечом, субботнего пьянства, эгоистичного политиканства, теологической болтовни." Так объясняет Артур Конан Дойл "неслыханную катастрофу" Первой мировой войны (The vital message, 191, стр. 15). Эта война — последняя, как он полагал, — принесла великое очищение, открыла ворота в обетованную страну смерти, оклеветанную трусами и клерикалами.

"Там, на "другой стороне", — уверяет читателя Конан Дойл, — злобный муж и сварливая жена перестанут досаждать друг другу. Там все будут жить в покое и довольстве, наслаждаясь музыкой и красотой... Не будет ни бедных, ни богатых" (The vital message, стр. 95).

Осенью 1916 года произошло событие, резко изменившее жизнь и мировоззрение Конан Дойла: он получил через медиума спиритическое сообщение от брата своей жены, — Малькольма Леки, — убитого на войне. Поскольку там содержалась информация известная только Малькольму, Конан Дойл, который до сего времени интересовался спиритизмом лишь в силу многоцельного своего любопытства, уверовал в новую религиозную практику резко и окончательно.

Что все это значит? Почему создатель несравненного Шерлока Холмса, доктор медицины, выдающийся военный аналитик, — автор шеститомной "Британской кампании во Франции", — убежденный дарвинист и позитивист, почему этот умнейший, судя по всему, человек выказал наивность, достойную старой девы или одинокого графомана? Отличный ребус для литературоведов. Профессор Ричард Кокс в своей прекрасной книге о Конан Дойле иронически вопросил: что сказал бы Шерлок Холмс, узнав об этом?

Безусловно, ничего хорошего. Счастье еще, что великий детектив не отправился вслед за профессором Челленджером ("Затерянный мир") на спиритический сеанс и не обратился в новую веру. И, все же, почему? Очевидно потому, что писатель, в отличие от своих героев, не был ни материалистом, ни рационалистом. Но зачем становиться спиритом или спиритуалистом — различие заключается в религиозной акцентуации второго термина — и активно участвовать в движении, которое скомпрометировало себя бесконечными подлогами, обманами, шарлатанством? Конечно, можно возразить, что ни одно политическое или религиозное движение не застраховано от активного участия пройдох и мошенников. Однако, в спиритизме подобных субъектов насчитывается много больше, чем в любом другом социально-стихийном увлечении за последние триста-четыреста лет. И это понятно.

Потому что спиритизм пытается ответить на традиционно неразрешимые вопросы: есть ли жизнь после смерти? Если да, возможно ли общение с мертвым? И если на первый вопрос вряд ли кто-нибудь решится ответить однозначно, иное дело — второй. Признание иррациональной, паранормальной стороны бытия еще далеко не подтверждает правоты спиритической концепции.

Поговорим чуть-чуть об истории новой и ошеломительной гипотезы.

В 1847 мистер Фокс, — фермер, живущий близ Нью-Йорка, — его жена и две дочери услышали необъяснимый стук в стену и увидели необъяснимое движение мебели. Дочери — девочки пятнадцати и двенадцати лет — сверхъестественным способом уразумели, что в подвале зарыт труп человека, убитого одним из бывших владельцев. Раскопка оказалась успешной. Сенсация. Сестры Фокс стали профессиональными медиумами, и вскоре новой специальностью овладели тысячи людей, не подозревавших доселе о своих феноменальных способностях. В 1854 году в новую доктрину уверовали около трех миллионов человек, и в стране насчитывалось десять тысяч медиумов. Затем призрак спиритизма переплыл Атлантику.

Как водится в подобных случаях, под спиритизм довольно быстро подвели историческую основу: некоторые библейские эпизоды, чудеса, совершенные Аполлонием Тианским и, разумеется, египетскими жрецами — все это объявлялось свидетельствами подлинной, весьма древней традиции. Когда устами медиумов заговорили апостолы и великие святые, ликованию "простых людей" не было конца: ведь это подтверждало религиозную истину и уничтожало позитивизм, обрекающий человека на бессмысленное прозябание на не менее бессмысленном кусочке глины, затерянном в бесконечном космосе. Спиритизм быстро завоевал цивилизованный мир: в каждом крупном городе собирались кружки и общества, создавались церкви спиритуалистов и общества психических исследований. Душа и дух — понятия весьма абстрактные, вызывающие усмешку естествоиспытателей, — приобрели неожиданную и властительную реальность. Появились многочисленные книги, объясняющие феномен медиумизма, технику "столоверчения", трактующие "словарь духов", паранормальные стуки и шумы (рапс) и паранормальные видения (бент). Спиритический сеанс стал отличным времяпрепровождением, устраняющим проблему долгих зимних вечеров, темой бесконечных споров и, что самое главное, мишенью пристального научного внимания. Знаменитый физик Уильям Крукс после встречи с медиумом Д.Д.Хоумом резко переменил принципы своего мировоззрения. Он знал о спиритических увлечениях Максвелла и Эдисона, однако считал это обыкновенным чудачеством. Пока в присутствии впавшего в транс Хоума слышались какие-то странные голоса, Крукс еще предполагал чревовещание: но после поразительных телекинетических экспериментов и особенно после того, как тело медиума приподнялось к потолку и плавно опустилось, физик серьезно призадумался над легитимностью основных законов природы. Он предположил существование в человеческом организме неведомой энергии более или менее родственной электричеству и магнетизму, хотя ни ему, ни другим исследователям даже приблизительно не удалось установить режим функционирования и параметры гипотетической энергии. Спиритуалисты пришли к выводу, что это тот самый "тайный свет", который воссиял в первый день творения.

При любом отношении к спиритизму нельзя отрицать загадочной своевременности данного явления: усиленно отрицаемое "потустороннее" властно ворвалось в мирную среду позитивистской идеологии и продемонстрировало прагматическому "другу Горацио", что далеко не все в этом мире понятно прогрессивным мудрецам. Научный тоталитаризм второй половины девятнадцатого века, основанный на детерминистическом эволюционизме Фурье, Дарвина, Спенсера и подобных мыслителей, выдвинул не очень колоритную, но достаточно надежную схему бытия. Согласно этой схеме, материя в сложной своей саморегуляции глупеет на периферии минерала и умнеет в антропоцентрическом направлении. Материя способна отражать и познавать себя самою, нравиться или не нравиться себе самой, но ей не с чем себя сравнивать, ибо вне ее ничего не существует или, вернее, существует "ничто". Искусство, религия и метафизика, тяготеющие к необъяснимой трансцендентности бытия, по сути, совершенный нонсенс, средневековый реликты, которые несомненно рассыплются в прах под жестким и справедливым воздействием естественного отбора. Красота и нравственность суть эпифеномены материального бытия, необходимо возникающие при удовлетворении скромных телесных потребностей, кои безусловно будут удовлетворены на соответствующей стадии технического прогресса. Человечество достигнет состояния разумного счастья, правда, весьма преходящего, поскольку земля и солнце остынут, превратившись в мертвые шары: когда-нибудь, какая-нибудь непонятная сила, возможно, снова приведет в движение весь этот биллиард.

Поклонники скромной материалистической идиллии мало обрадовались вторжению спиритизма. Ясновидцы, духовидцы, операторы транснормальных посланий посягнули на самое святое, на область смерти, которая ни в коем случае не альтернатива жизненного процесса, но "великая мать", бесконечное черное "ничто", обусловливающее герметичность материальной системы, причинно-следственную связь и рутинную повторяемость природного законоведения. Позитивисты абсолютно уверены, что выхода нет, что они живут "на островке жизни в мертвом космосе" (Ренан), который при желании можно назвать полигоном, зоной или даже причинно-следственным изолятором. Отсюда тюремная псевдомораль, порождающая монстров вроде "социальной значимости", "общественной нравственности", "научной объективности" и т.п. Отсюда морализаторская выспренность в разборе "дела спиритизма" с дежурным торжеством по случаю мелкого и крупного разоблачения — в этом смысле историю спиритизма можно сравнить лишь с историей карточных игр. Но если на тысячу шарлатанов найдется один подлинный медиум — это прецедент для "научно объективного" любопытства, поскольку шарлатанство — явление вторичное, невозможное без парадигмы аутентичного действия.

Спиритизм, спиритуализм — общие и неудачные определения группы самых разнородных феноменов. В прошлом веке под эти определения подпадала эвокация (вызывание духов либо с помощью медиума либо посредством различных приспособлений), телепатия, телекинез, психургия, радиостезия — словом, все, что сейчас называется "парапсихологией" и экстрасенсорикой. Более того: создавая новую "антинауку", пессимисты технического прогресса — такие как Шарль Рише, Уильям Крукс, Алан Кардек — отлично предвидевшие экологическую катастрофу нашего времени, надеялись отыскать новый вид энергии и новую координату сознания. Приблизительно аналогичной проблеме сэр Артур Конан Дойл (1859 — 1930) — потомок Болдуина д'Ойле, сподвижника Ричарда Львиное Сердце — посвятил последние пятнадцать лет своей жизни.

Роман "Туманная земля", опубликованный в 1926 году, явился, в сущности, беллетристической иллюстрацией, датированной тем же годом двухтомной "истории спиритуализма". Роман интересен с любой точки зрения, кроме художественной, и поэтому оценивать отсутствие его литературных достоинств — занятие малопочтенное. Увы! После "Затерянного мира" — первого романа о Джордже Челленджере (1912), Конан Дойл ощутимо потерял интерес к художественным композициям, что просто-таки потрясло многочисленных почитателей его дарования. Но, тем не менее, "Туманная земля" — любопытный текст, характеризующий трансформированное мировоззрения писателя.

Личность Конан Дойла великолепно освещает момент, связанный с одной из книг его спиритуалистической серии ("Пришествие фей", 1912). Поводом к этой книге послужили фотографии, сделанные двумя четырнадцатилетними девочками. На фотографиях туманно проглядывались странные существа в густой листве. Это показалось автору достаточным основанием для монографии о феях, а в ответ на всеобщее недоумение он просто заявил, что "наивные деревенские девочки не умеют лгать". Очень даже умеют — обнаружилось впоследствии: одна из этих фотолюбительниц десять лет назад дала интервью, где объяснила нехитрую механику "пришествия фей". Собраны многочисленные свидетельства уникальной доверчивости писателя. Отличаясь скрупулезной честностью, обостренным чувством долга, отвагой и справедливостью, Конан Дойл всегда верил в чистоту людских помыслов и высокое назначение человека, и никакие вопиющие контрдоказательства его не смущали. Он не менее дона Кихота восхищался этическим рыцарским кодексом и считал исторические романы из эпохи столетней войны — "Белый отряд" и "Сэр Нейджел" — лучшими своими произведениями. Его творчеству никак не соответствует предположение Фрейда (теории которого он возненавидел сразу и окончательно) о "рационализации вытесненного героического либидо." Бригадир Жерар, Челленджер, Шерлок Холмс, несмотря на возможность реальных прототипов, безусловно воплощают разные стороны личности самого писателя. Действительно, ему был присущ неуемный патриотизм, редкая жизненная сила и страстная любовь ко всевозможным логическим головоломкам. И все эти положительные качества, сойдясь в неведомой глубине подсознания, образовали, наконец, нового человека. В глазах Конан Дойла, отнюдь не в суждении читающей публики.

Почему, собственно говоря, критику так интересует обращение Конан Дойла в спиритуализм? Почему он вообще столь притягателен для социологов и литературоведов? Потому что Конан Дойл не просто писатель, и не просто автор развлекательной беллетристики. Конан Дойл — эпический сказитель, творец мифа о Шерлоке Холмсе — последнего европейского мифа.

Никакого преувеличения. О Шерлоке Холмсе написаны тысячи книг и статей. Его образу, влиянию и мифической пролонгации посвящена специальная наука "холмсология". Это неудобное слово столь же принято в Англии, как "одиссея", "донкихотство", "робинзонада". Когда профессор Ричард Кокс спросил: "что сказал бы Шерлок Холмс?", он просто выразил пленительную наивность многотысячной толпы "верующих", убежденных в непогрешимости суждений своего героя. Почему Конан Дойл, а не писатель более выдающийся и более, так сказать, "серьезный", стал последним мифотворцем, нас в данном случае не может интересовать, равно как перипетии данного мифа. Здесь любопытно другое: в личности Шерлока Холмса, на наш взгляд, отразился распад позитивистского умонастроения его творца.

Этот герой был задуман как воплощенный суперлатив европейского позитивизма: блестящий аналитик и властелин индуктивно-дедуктивного метода, хладнокровный, элегантный, непогрешимый Шерлок Холмс — просто-таки венец естественного отбора, чемпион борьбы за существование. Это позитивистский вариант Спасителя, и его главный враг — профессор Мориарти — позитивистский вариант сатаны. Преступление коррозирует социальный механизм, препятствует поступательному движению этического прогресса, и человек, которому дано видеть путь, способен устранить дефект. Все это прекрасно, если бы не было так скучно. И скука — преобладающее настроение Холмса. Индуктивно-дедуктивный метод или последовательный логический детерминизм беспощадно ограничивает восприятие и сковывает воображение железной цепью рацио. Шерлок Холмс стал мифическим героем не благодаря, но вопреки своему методу. Он, в сущности, одинокий постбодлеровский романтик: его не волнует окружающая жизнь и не интересует хорошо или плохо функционирует социальный механизм. Да и как он может сочувствовать адской машине, обрекающей большинство людей на монотонный и угнетающий кошмар. Лондон конца века: ужасающие трущебы Ист-Сайда и Уайтчепла — беспрерывно действующие полигоны разврата, нищеты и банальных, унизительных преступлений. Какая там романтическая экзотика, какие там сокровища Агры, голубые карбункулы, пестрые ленты, собаки Баскервилей! Преступный мир большого города — вот с чем, пожалуй, никогда не имел дела мыслитель с Бейкер-стрит. Знание почв, газетных шрифтов, пепла разных сортов табака — основы криминалистики, хорошо, но ведь и великий музыкант обязан изучать гаммы. И Шерлок Холмс блистает не дедуктивной логистикой, но разумом в определении Кольриджа, то есть "...независимым от предыдущего опыта интуитивным пониманием больного нерва проблемы".

Конан Дойлу импонировали исследователи неведомых земель, составители периодических таблиц, изобретатели телеграфов и телефонов. Такие люди, как он полагал, есть краса и гордость человечества, авангардная группа, ведущая народы к процветанию. В начале двадцатого века, особенно после англо-бурской войны, в которой он активно участвовал, Конан Дойл горько и больно осознал, что эти авангардисты ведут к процветанию только шайку финансистов, дельцов и политиканов. Согласно его любимому Герберту Спенсеру, должна была существовать необходимая связь прогресса технического и нравственного, эволюции материальной и духовной. Если можно прогнозировать химическую реакцию или рост биокультуры в колбе, следовательно, можно прогнозировать любой процесс с достаточно минимальным коэффициентом заблуждения. Развитие и совершенство частного необходимо должно способствовать совершенству целого. Так, по крайне мере, ожидалось от экстраполяции абстрактной позитивистской схемы на многообразие бытия. Но Предсказуемые процессы могут происходить только в системе идеально замнкнутой. И когда выяснилось, что сомнительная эволюция отдельного человека, отдельной научной дисциплины, отдельного вида происходит стохастически, в условиях беспощадного инфайтинга, зачастую ценой гибели окружающих и окружающего, тогда гуманисты типа Конан Дойла сильно призадумались перспективой прогрессивных стремлений. Вероятно, Конан Дойл забыл бесстрастное высказывание весьма ценимого им Лейбница: "В центре каждой системы, претендующей на устойчивую целесообразность, будь то геометрическая фигура, научная теория или этическая гипотеза, скрыто ее собственное отрицание, частица первобытного хаоса" (Leibniz, J, стр. 260).

Конан Дойл превыше всего полагая рыцарские или, соответственно эпохе, джентльменские добродетели: щедрость, мужество, справедливость, хладнокровие. До своего обращения в спиритизм он, несмотря на рождение в католической семье и воспитание в иезуитском колледже, оставался человеком неопределенно, стихийно религиозным. Он всегда желал верить в потустороннее, но его положительный ум требовал неопровержимых доказательств реальности загробного мира, которые официальная церковь предоставить не могла. Ситуация в начале двадцатого века приводила его в отчаяние: откровенный цинизм и подлость англо-бурской войны, зверства в Конго, санционированные бельгийским королем Леопольдом, ужасы на каучуковых плантациях в Бразилии и, в довершение всего — мировая война. Посюсторонний мир рушился, чего никогда не могла принять его здоровая викторианская натура. Цивилизация должна быть гармоничной, логичной, традиционной или ...вообще никакой. Весьма иллюстратвна цитата из дневника за 1912 год: "Одна из самых странных характеристик нынешней эпохи — взрывы интеллектуального и артистического безумия в разных формах и в разных странах. Если это прекратится, можно будет говорить о курьезном феномене, если нет — это будет началом серьезных изменений в человеческом обществе... Надо все-таки отличать утонченность от сумасшествия, прерафаэлитов от постимпрессионистов, французских символистов от итальянских футуристов. Философия Ницше, на мой взгляд, откровенное бузумие, род вербального лунатизма..." (Nordon, P. Confn Doyle, A Diograph', 1967, стр. 338). Комментариев здесь не требуется. Легко представить мнение Конан Дойла о современных направлениях искусства и философии. Но даже сейчас мы не может однозначно оценить его высказывание. Даже сейчас мы возлагаем надежды на некую организующую мифоструктуру, ибо трудно жить в мире постоянной борбы открытых конфликтных псевдореальностей, в мире, о котором Готфид Бенн сказал безжалостно и категорично: "Действительность — демон Европы. Устои, основы рассыпались, остались вероятностные отношения и фунции; дикие, беспочвенные утопии: гуманитарная, социальная, пацифистская макулатура, через которую тянется некий процесс в себе: экономика как таковая — смысл и цели нелепы и фантастичны... и на всем этом расползается флора и фауна деловой монады, и под всем этим ползут вероятностные отношения и функции" ("Lyrik des expressionistischen Jahrzehntes", 1962, стр. 12).

И все же, несмотря на самые лучшие и позитивные намерения, Артур Конан Дойл в некоторой степени способствовал распаду "устоев и основ". Уже в конце того века пелена скуки и сплина, тяжелая, как лондонский туман, начала наплывать на евроейскую жизнь. Для человека, желающего "просто жить", а не воевать, торговать или работать за кусок хлеба, существование утратило смысл. Противоречие между теориями Конан Дойла и практикой его беллетристики нанлицо: трудно вообразить занятия Шерлока Холмса в мире социальной гармонии. Это тип вполне современного человека, который не может и не умеет жить без допинга. Следующее, безобидное, на первый взгляд, рассуждение писателя имеет коварный подтекст: "Вы можете сочинить приключенческую повесть, трактат по теологии, идиллические, юмористические, серьезные страницы, — что хотите, но при одном условии: вы должны сделать это интересно. Это главное. Все остальрное — детали." (Nordon, op. cit., стр. 337). Слово "должны" подчеркнуто. Причем намерения у автора самые хорошие: надо, мол, развлечь усталого рабочего или замученную домашним хозяйством женщину. Но вряд ли такую фразу написал бы, к примеру, Бальзак. Потому что "интерес" надо иметь изначально, интерес нельзя провоцировать, интерес — один из экзистенциалов бытия. Человек, пренебрегающий целым ради одной драстической подробности, не только не ощущает и не понимает целого, но обнаруживает отсутствие собственного индивидуального центра. Он утрачивает возможность активного, свобоного выбора и личного этико-эстетического диктата. Он материализует свою воспринимающую душу, а материя как субстанция пассивная может впитывать впечатления до известного предела. Этой косности и ограниченности материи постоянно пытаются избежать герои Конан Дойла. Подобно путешественниками бодлеровского стихотворения "Вояж", они готовы отправиться куда угодно — в небо или в ад — лишь бы найти "новое". И если Конан Дойл не участвовал месте с Челленджером, Мелоуном и лордом Рокстоном в экспедиции на таинственное плато в джунглях Амазонки, то в впоследствии он возглавил группу: роман "Туманная земля" — свидетельство личных переживаний на спиритических сеансах.

Конан ДОйл никогда не был поклонником чистой фантастики: "Затерянный мир" динозавров и птеродактилей, в конце концов, мог бы где-нибудь находиться. Ему оставалось либо послать героев на другуюпланету, либо... сделать то, что он сделал. Известный трагизм заключается в следующем: он уже не видел здесь, на этой земле, возможности эволюции ни для себя, ни для своих героев. В "Затерянном мире" есть забавная и многозначительная сценка: участники эеспедиции едва удерживаются от хохота, замечая сходство Челленджера с царьком обезьяньего племени. Дарвиновский круг замкнулся — "высший продукт цивилизации" встретился, так сказать, с исходным материалом. Но ведь трудно представить существо совершенней, нежели Челленджер, как того требует неумолимсть познавательной агресии. Челленджер может эволюционировать только в условиях катаклизма, метафизического сдвига. Это и происходит — при доказательственном вторжении потустороннего, когда разбивается броня научного скепсиса. Это и произошло, когда Конан Дойл своими глазами увидел духов, прявленных в эктоплазме: он понял, что загробный мир не кошмарный галлюциноз разлагающейся плоти, но туманная земля интенсивной надежды.

Это его глубоко личный опыт . И поскольку в нашу задачу не входит критика спиритуализма или оценка "научной религии" знаменитого английского писателя, мы может повторить его слова, сказанные при созерцании фей: "разве они могут лгать?" Разве он может лгать?

Евгений Головин